И из этой безграничной свободы мое воображение – случайным и не всегда удачным образом – выбирает только какие-то мелочи, чтобы собрать лицо, которое могли бы любить другие и которое я и сам буду считать своим, подумал тут я.

Сегодня я так не думаю, но тогда это открытие так поразило и потрясло меня, я так ясно увидел перед собой то существо, которое, независимо от различных возможных моих воплощений, оставалось свободным и шло со мной, и я шел за ним, ему было холодно, а мне страшно вместо него, что я вынужден был остановиться, но и этого было мало, я вынужден был стать на колени и кого-то благодарить за это мгновенье, хотя колени именно в этот момент не очень хотели смиренно гнуться, мне скорее хотелось остаться бесстрастным, обратиться в камень, но нет, и этого было мало, хотя я даже закрыл глаза; пусть останется только кучка рухляди на ветру.

Желтая луна висела совсем низко, словно бы рядом, рукой подать, отражаясь у самого горизонта бледным пятном, там свет не выхватывал из темноты дрожащие гребни волн и вода казалась совершенно гладкой, но это иллюзия, думал я, иллюзия расстояния, точно так же, как то, что виделось с другой стороны дамбы, в трясине, где свет не имел объекта, поверхности, форм, чтобы в них отражаться, и потому исчезал, пропадал, и поскольку, как ни напрягай глаза, ничего определенного там не было видно, там не было темноты, черноты, там было небытие.

В Хайлигендамм я приехал под вечер, перед закатом, а в Нинхаген отправился уже после наступления темноты, при свете луны.

Я не мог знать, что было там, где на карте значилось болото, а в путеводителе упоминалась топь, в любом случае то была низина.

Над ней царило безмолвие.

Ветер тоже вроде стихал, разворачивался над дамбой и пропадал.

Что там, осока и камыши? или топь, прикидываясь обыкновенной почвой, покрыла себя травой?

Было время, когда я любил щекотать себе нервы привидениями, но это небытие казалось теперь гораздо страшнее.

Тогда, много лет назад – о чем позднее, как бы я ни хотел этого избежать, мне придется сказать подробней, – если тень, движение или шум неожиданно воплощались в некой химере, которая окликала меня из-за плеча, говорила со мной или просто молчала, я знал, что это воплощение моих страхов, но теперь химера эта неподвижно застыла над топью, не шевелясь, не подавая голоса, не отбрасывая тени.

Она просто наблюдала.

Стояла над топью, пустая холодная оболочка, и могла бы так наблюдать за любым, кого сюда занесло, насмешливо, что мне было неприятно.

Но я не сказал бы, что она меня ужасала, скорее она была просто строгой и силу свою проявляла в том, что обуздывала мою лихорадочную фантазию, которой не терпелось пуститься галопом, изобрести собственную историю, но тщетны были амбиции, она решительно давала понять, что это она спутала в моем теле все времена, проделала те прорехи, через которые я мог заглянуть в свою душу, и в качестве платы за игру с самораздвоением просила меня, чтобы я не забывал и о ней и не верил в свою историю, выдуманную в виде опоры, и если уж у меня не хватает юмора или сил, чтобы покончить с собой, я должен хотя бы всегда ощущать, бояться ее, знать, что она где-то рядом, вне меня, но способна в любое время вторгнуться и задеть жизненно важные органы, которых, как я ни ухищряйся, как ни думай, что я от нее независим, у меня, как у всех, не больше, чем один или два, и фантазия никогда не заменит мне жизнь, так что не стоит мне заноситься и думать, будто залитый лунным светом морской пейзаж может мне принести свободу, не говоря уж о счастье.

К тому времени я уже встал и, как человек, совершивший обязательную молитву, непроизвольно отряхнул колени.