Озарения - Рембо Артюр (1875)

Je m’accoude à la table, la lampe éclaire très vivement ces journaux que je suis idiot de relire, ces livres sans intérêt.

A une distance énorme au-dessus de mon salon souterrain, les maisons s’implantent, les brumes s’assemblent. La boue est rouge ou noire. Ville monstrueuse, nuit sans fin!

Moins haut, sont des égouts. Aux côtés, rien que l’épaisseur du globe. Peut-être les gouffres d’azur, des puits de feu? C’est peut-être sur ces plans que se rencontrent lunes et comètes, mers et fables.

Aux heures d’amertume, je m’imagine des boules de saphir, de métal. Je suis maître du silence. Pourquoi une apparence de soupirail blêmirait-elle au coin de la voûte

Детство

I

Этот идол, черноглазый, златогривый, сирота, ни кола – ни двора, он возвышенней сказки − мексиканской, фламадской; его владенья, лазурь и зелень, дерзко бегут по взморьям, которым волны, не знавшие кораблей, дали свирепые имена − греческие, славянские, кельтские.

На опушке лесной − цветы грёзы, вспыхнув, сияют, звенят, − девочка, оранжевы губы её, сжаты колени в потоке света, льющемся с лугов, наготу осеняют, пронзают, скрывают травы, радуги, море.

Дамы кружàтся на террасах у моря; инфанты и великанши, чернокожие красавицы в медно-зелёный одетые мох, драгоценные камни на оттаявшем дрожат чернозёме цветников и садов, − юные матери, старшие сёстры, их взгляды полны дальних странствий, султанши, принцесс сумасбродны наряды и властны шаги, чужестранки и те, кто страдает безмолвно.

Какая скука – час «милого тела «и «милого сердца «!

II

Там, где розы растут − там она, малютка, мертва − юная мама, она умерла, сходит с крыльца. − скрипит по песку коляска кузена. – младший брат(он в Индии!) − там, к закату лицом, на лугу среди гвоздик. − Стариков схоронили рядом за крепостной стеной, поросшей левкоем.

Дом генерала в осаде листвы золотой. Семейство на юге. – Дорóгой заката дойдёшь до корчмы опустевшей. Зáмок продают; ставни сняли, − кюре, вероятно, унёс ключ от церкви, − сторожки вкруг парка безлюдны. Ограды так высоки – лишь шумные кроны видишь над ними. Впрочем, там и смотреть-то не на что.

Луга к деревням подступают – там не поют петухи, в кузницах тихо. Не работает шлюз. О, придорожные могилы, заброшенные мельницы, острова и стога!

Волшебные гудели цветы. Склоны качали его. Сказочной красоты животные сновали вокруг. Грозовые тучи собирались над волнуемым морем горячих, вечность льющихся слёз.

III

Есть птица в лесу – заслышав её, вы стоите, краснея.

Есть часы – они никогда не звонят.

Есть нора – там белые копошатся зверьки.

Есть собор, он клонится дóлу и озеро устремлённое ввысь.

Есть повозка, брошенная в лесу, или вот она вниз по дорожке, вся в лентах, проносится мимо.

Есть шайка бродяг-комедьянтов в костюмах своих шутовских – меж стволов их фигуры видны на дороге лесной.

Есть, наконец, тот, кто прогонит тебя, когда ты голоден и мучим жаждой.

IV

Я святой, на террасе молящийся, − мирно пасутся стада повсюду до Палестинского моря.

Я учёный в сумрачном кресле. В окно библиотеки хлещет дождь, ветки стучат.

Я путник, по дороге бредущий в лесу низкорослом; шум от шлюзов мои заглушает шаги. Я часами смотрю, как печально полощет закат своё золотое бельё.

Я охотно стал бы ребёнком, забытым на пирсе далеко выступающем в море, или слугой, что идёт по аллее, лбом касаясь небес.

С трудом проходимые тропы. Невысокие эти холмы покрываются дроком. Ни ветерка. Как далеко птицы и родники! Продвигаясь вперёд, вскоре, наверно, придёшь на край света.

V

Кто бы мне сдал, наконец, эту могилу, всю белую от извёстки, с надгробья рельефными строчками, − поглубже под землёй.