— Сначала они были случайными, или, по крайней мере, мне так казалось. Но когда я стал старше, заметил закономерность, например, они никогда не случались в школе, или когда я был дома один с сестрой и братьями. Они всегда случались, когда у меня были какие-то неприятности.

— Как долго они обычно длятся?

Он ковыряется пяткой ботинка в грязи, выгребая ямку, в которую, кажется, скорее, заползет, чем продолжит разговор.

— Все в порядке. Ты можешь мне доверять.

— Когда мне было десять, я целыми днями был в темноте. Когда приходил в себя, то ничего не мог вспомнить.

Я отворачиваюсь, пытаясь скрыть свое потрясение и надеясь, что он не замечает моей реакции на тревожную информацию.

— Ты всегда теряешь дни? Как в эти выходные?

— Нет, в среднем они длятся несколько часов. Иногда меньше. Зависит от того, насколько плохи дела. — Он морщится.

— Какого рода дела? — мне страшно узнать ответ.

— Раньше? Из-за наказаний. — Он смотрит на меня встревоженными глазами. — Сейчас? Угроза.

— Почему на этот раз?

Он пожимает плечами и шепчет:

— Я хотел… утешить тебя. Это последнее, что я помню.

Мой желудок сжимается, тошнотворное чувство соперничает только с моей печалью.

— Ты чувствовал угрозу… от меня?

— Женщины. Они это запускают. — Он слегка отшатывается от меня, словно ожидая, что я наброшусь на него.

Я прочищаю горло и пытаюсь расслабиться. Если его потребность утешить меня вызывает провал, то моя паника может сделать то же самое, и я не могу рисковать потерять Лукаса теперь, когда он наконец впускает меня.

— А наказания? — я борюсь с приступом тошноты, боясь его ответа.

Он потирает затылок.

— Моя мама.

Я позволяю тишине установиться между нами, не желая напугать его, озвучивая четыре тысячи вопросов, которые крутятся у меня в голове, чтобы он рассказал мне больше.

Что, если я спровоцирую жестокую сторону Лукаса только потому, что являюсь женщиной?

Всплеск адреналина ускоряет мой пульс, и я внезапно перестаю осознавать окружающую меня обстановку.

Инстинкт подсказывает мне бежать, но в глубине души я верю, что Лукас не причинит мне вреда. Я была одна у него дома, предоставляя ему такую возможность, но единственное, что он ранит — это мои чувства. И даже его более агрессивная личность защищает меня от Дастина. Это должно что-то значить.

— Иногда я приходил в себя, свернувшись калачиком на полу, все тело болело. Иногда просыпался тогда, когда она стояла надо мной и кричала. Я возвращался из тьмы к ее перекошенному от гнева лицу и словам… — он смотрит в никуда, но, кажется, видит все.

Комок застревает в горле от того, как он, должно быть, страдает. Я подсаживаюсь ближе, кладу руку ему на спину и растираю вверх-вниз длинными уверенными движениями. Его мышцы напрягаются под моим прикосновением, но через несколько десятков секунд он, кажется, расслабляется.

— Твои родители когда-нибудь водили тебя к врачу?

Он качает головой, но не вдается в подробности. Наверное, женщина, которая так жестоко наказывает своего сына, что он теряет сознание, не обратилась бы за медицинской помощью. Слишком легко попасться.

— Мой младший брат Майкл часто рассказывал мне о Гейдже. Он говорил: «Я испугался, но потом пришел Гейдж» и «Если мама рассердится, все будет хорошо, потому что Гейдж позаботится о нас». Раньше я думал, что это воображаемый друг, их версия ангела-хранителя.

От прерывистого звука его голоса у меня горят глаза и носовые пазухи.

— А позже младшая сестра смотрела на мою классную фотографию. Она все время указывала на меня и говорила: «Кто это? Лукас или Гейдж?». Потом, после своего появления, он оставлял мне записки.

— Записки, типа на бумаге?

— Да, и еще здесь. — Он переворачивает руки ладонями вверх.

Я сглатываю сквозь комок в горле.

— На этот раз он оставил что-нибудь?