Когда я беру бутылку воды, я понимаю, что она смотрит на меня большими глазами и приоткрытыми губами.

— Как оно?

— Неплохо. — Преувеличение. Это худшее, что я когда-либо ел, и это о чем-то говорит, учитывая, что мама тоже не очень хорошо готовит.

Но, как и моя мама, Анника постаралась ради меня. Так что это положительный момент, я думаю.

Ее лицо опускается, и она возится с соломинкой в своей чашке.

— Ох.

Это нормально, что я ненавижу такое выражение на ее лице? Это еще более заметно, когда оно резко меняется от яркого и чертовски блестящего до полного уныния.

— Это хорошо. — Я продолжаю есть. — Только немного переборщила с солью.

Еще одно преуменьшение.

— Правда? — она протягивает руку, но потом останавливается. — Можно попробовать?

— Нет.

— Перестань быть таким жадным. Я просто хочу посмотреть, насколько вредна соль.

— Все равно нет.

Она вонзает вилку в свой салат и набивает им лицо, глядя на меня из-под ресниц.

Я сопротивляюсь желанию улыбнуться ее абсолютно комичному выражению лица и открываю свою воду. Это первый раз, когда я вижу, как кто-то проявляет свои эмоции настолько открыто, что это становится немного пьянящим.

Так забавно провоцировать или будоражить ее, просто чтобы увидеть заметные изменения на ее лице.

Мы едим в тишине, или, скорее, я ем, а потом пью воду почти одновременно.

Тем не менее, я жду, когда мирная фаза закончится на «три, два и один».

— Я думала, что это будет свидание, но, видимо, я просто накормила тебя. Может, мне не стоит включать в меню что-нибудь из еды в будущем?

Тебе не стоит ничего готовить в будущем.

Но я не говорю этого и, закончив с первым блюдом, перехожу к фрикаделькам.

Анника все еще держится за свой салат.

— Я хотела спросить тебя, почему ты так любишь еду? Вообще-то, я не знаю, действительно ли ты получаешь от нее удовольствие или тебе просто нравится сам процесс.

Я проглатываю полный рот не менее ужасных фрикаделек и поднимаю голову.

— Почему ты спрашиваешь?

— Я хочу узнать тебя получше.

А что тут узнавать?

Познакомившись с ее характером, я не сомневаюсь, что она сбежит при первых признаках темноты.

Она не убежала от тебя вчера. Или позавчера.

Я игнорирую этот тоненький голосок и бормочу:

— В этом нет необходимости.

— Нет. Это не тебе решать. Хотя я не уверена, кто мы друг другу, я уверена, что мы что-то из себя представляем, и правила говорят, что мы должны открыться друг другу. Так что лучше расскажи мне, а то я тебя достану.

Я поднимаю бровь.

— Ты меня достанешь, да?

— До смерти, мистер. Можете на это рассчитывать. Я не иначе как настойчивая. На самом деле, настойчивость, наверное, должно быть моим вторым именем.

— Почти уверен, что это должно быть ужасно, — ворчу я. Она ухмыляется, и я сужаю глаза. — Что?

— Ничего. Мне нравится, что у тебя есть чувство юмора, каким бы сухим оно ни было.

— Ты только что назвала меня сухим, отродье?

Она прижимает руку к груди в чисто издевательской реакции.

— Ты только что назвал меня отродьем?

— Осторожно, а то я могу начать считать.

Она поджимает губы, и легкий рывок поднимает ее плечи. По крайней мере, обещание боли подействовало на нее.

Пока что.

Я делаю глоток воды и смотрю на здания вдалеке.

— В моем детстве было время, когда я чуть не умер от голода. С тех пор в моем желудке всегда было ощущение черной дыры, которую невозможно заполнить или насытить, поэтому, когда есть еда, у меня возникает потребность просто... поглотить ее всю.

Ее вилка ослабевает, и она смотрит на меня щенячьими глазами.

Невинными глазами.

Которые мне хочется снова и снова наполнить слезами.

— Твои родители знают об этом?

— Они спасли меня от вечного голода.

— Мне жаль...