Поспорь на меня - Вера Эн

«Ячейки общества» — так она и говорила, когда их разговор касался свадьбы — чужой, разумеется.

Рома не знал, когда он сформируется как полноценная личность, знал лишь, что до одурения хочет назвать Катюху своей женой. Этому не было объяснения, лишь острая внутренняя потребность, и Рома понимал, что, если она вдруг решит скрасить свой отказ аргументацией, то легко оставит его не у дел, потому что у Ромы доводов не было. Только желание. И абсолютная необходимость.

С цветами тоже пришлось помучиться, потому что в первых двух киосках не оказалось оранжевых цветов, а у Ромы давно именно этот цвет ассоциировался с удачей и настоящим счастьем, и ни с каким другим букетом отваживаться на подобный шаг он просто не мог.

Наконец в третьем магазине ему повезло, и яркий, свежий, абсолютно Катюхин букет поднял настроение так, что в собственную дверь Рома звонил уже почти без единого колебания. Он не знал, что будет делать, если Катя откажет, — вернее, знал, потому что ничего ее отказ в их отношениях изменить не мог, — а потому просто запретил себе об этом думать. Гусар не боится ни пули, ни сабли, и настало наконец время это доказать.

— Ромка?! — Катя распахнула дверь, не глядя в зрачок, и просто оторопела, увидев его на пороге. Господи, она испереживалась из-за чересчур долгой его задержки, не решаясь позвонить во время защиты диплома и не зная, что и думать. Даже радость от заслуженной стипендии Вернадского уже не спасала. Все сроки прошли, а Ромки все не было. Не защитился? Не получилось что-то? Не сошелся с комиссией во мнениях? Ромка упертый и резкий, но не могло быть, чтобы он ошибку где-то допустил! Он же всю сознательную жизнь к этой профессии шел, а тут последний шаг остался. И Кате запретил его встречать, — а теперь стоял перед ней в костюме и с цветами в руках. Нет, не с цветами — с сумасшедшим, ослепительным, восхитительно невероятным букетом, который он молча протянул Кате, а она…

Она прыгнула на него. Да, как тогда, как в первый раз, когда совершенно не могла терпеть, думать и сомневаться. Когда так хотела Ромку, что забыла обо всех приличиях и других условностях. Когда в секунду отпустило, потому что Ромка вернулся, потому что смотрел на нее с непонятной надеждой и ожиданием, потому что был весь такой словно бы при параде — и потому что она не могла, совершенно не могла без него больше ни одного мгновения.

— Катька! — он подхватил ее одной рукой под ягодицы, растерявшись и боясь испортить букет, и попытался еще увернуться от ее поцелуев, помня о своей цели и необходимости сначала выяснить исход, — но куда там! Катюха прочно скрестила ноги на его бедрах, обвила одной рукой его шею, впилась в губы, умудряясь второй расстегивать пуговицы на Роминой рубашке. Загривок тут же взмок, а в брюках стало тесно в ожидании скорого удовольствия.

Черт!

— Катька, мне поговорить надо!

— Потом все разговоры, Давыдов! — лихорадочно пробормотала она, запуская свободную руку ему под рубашку и вжимая в повлажневшую кожу. — Сейчас я не могу разговаривать! И думать не могу! Змей-искуситель!

Рома сунул цветы на какую-то полку, забивая на собственные намерения. Четыре года ждал, и еще подождет! Сопротивляться Катюхе он не мог. И не хотел.

Он выдрался из ботинок, уже теряя голову от жгучих Катюхиных поцелуев. Да, эта рыжая бестия знала, как его завести, чтобы не было никакой возможности отказаться, и бесстыже пользовалась своими знаниями, когда хотела проверить на Роме собственную власть. И он бросал и работу, и курсовые, и финал мирового первенства по хоккею, чтобы только снова сделать ее своей, снова испытать жар ее любви, снова стать этим единым пульсирующим целым, слаще и важнее которого ничего не было.