Рома, расхохотавшись в голос, прижал ее к себе. Как здорово, что Катюхина одежда нисколько не высохла — они проверяли. Отличный повод не отпускать ее домой. А уж согреть ее у Ромы, кажется, получалось.

— Со всей искренностью, Катюх! — пообещал он. — И с огромным желанием!

Забытая пицца остывала на микроволновке, но до нее никому не было дела. Катя, усевшись на Ромкины бедра, с удовольствием изучала его, нежно водя пальцами по все еще влажной коже. Слева, под самыми ребрами, был едва заметный шрам, и Катя, погладив его, глубоко вздохнула.

— Это… после того случая, да, Ром? — чуть придушенно спросила она. — Когда ты нас с Сонькой спасал?

Он улыбнулся и погладил ее двумя ладонями по талии. Катюха просто не представляла, какой красивой была. И как сносила голову.

— Кто кого еще спасал, — резонно заметил он. — Вы с Бессоновой так уделали того придурка, что он явно товарищу позавидовал. Ну а шрамы, в конце концов, украшают гусаров. Да и вспомнить есть что.

Последние фразы Рома сказал специально, чтобы стереть с Катюхиного лица озабоченное выражение. Не хватало еще, чтобы она виноватой себя за его ранение чувствовала. С нее станется.

— Ром… — ну вот, пожалуйста, уже и придумала себе новую ответственность. Вечный президент. — Ты, наверное, тогда решил, что я гордячка неблагодарная и не способна оценить, что ты для нас с Сонькой сделал и как рисковал…

Рома усмехнулся: ну почти. Но правду она точно не узнает.

— Кать, забей, — посоветовал он, но она мотнула головой. От Ромкиных рук было тепло и щекотно, когда браслеты слегка царапали кожу, а ей надо было все объяснить. Прямо сейчас. Хотя, возможно, момент был совсем неподходящий.

— Я… крови боюсь… жутко… прямо до обморока, — выдохнула она и накрыла Ромкины руки своими. — И когда на боку у тебя увидела… Ладно Сонька сразу все поняла, утащила тебя. А мне потом так стыдно перед тобой было, что я даже глаз на тебя поднять не могла. Президент, называется, а первую помощь оказать не способна…

— Ох, Сорокина, — рассмеялся Рома и притянул Катюху к себе, неожиданно сильно захотев ее поцеловать. — Прощаю тебе твою слабость. Я вот жаб боюсь до судорог, так что не вздумай при мне в лягушку превратиться. А то тоже буду по гусарской доблести страдать и тебя стороной обходить.

Катя хихикнула, а потом сладко ответила на поцелуй, вытягиваясь на Роме всем телом. И что, спрашивается, могло быть лучше, чем просто валяться вот так вдвоем в постели, говорить о всяких пустяках и целоваться по поводу и без повода? Проблемы вернутся завтра и завтра будут решаться. Сегодня они имели право просто быть друг у друга.

— Катюх, а Катюх, — Рома дунул в рыжую челку, собираясь задать совершенно бредовый вопрос, — как думаешь, у нас с тобой сейчас свидание? Вроде бы все атрибуты против: ни цветов, ни свечей, ни романтического ужина. И обстановка, мягко говоря, не вдохновляющая…

— Совсем не вдохновляющая, — согласилась Катя и глянула вокруг. — Развращающая. И ты, Давыдов, самый главный развратник. Ни цветов, ни стихов — а девушку в постель уложил. А еще от своего гусарского наследия открещивался.

Рома рассмеялся: развратником его еще никто не называл. Но если Катюхе после всего их сегодняшнего разврата хотелось стихов…

Он подтянул ее еще выше и прижался подбородком к виску.

— Томительный, палящий день

Сгорел; полупрозрачна тень

Немого сумрака приосеняла дали.

Зарницы бегали за синею горой,

И, окропленные росой,

Луга и лес благоухали.

Луна во всей красе плыла на высоту,

Таинственным лучом мечтания питая,

И, преклонясь к лавровому кусту,

Дышала роза молодая.[4]

Катя, в первую секунду изумленно хлопнувшая ресницами, следом заулыбалась и прильнула растроганно к Ромке. Она и не думала, что это может быть так приятно.