Сороковые... Роковые - Надежда Михайловна (2016)

— Гроза, знать, идет где-та! — вымолвил дед Ефим, зябко кутающийся в куфайку и мерзнущий по причине многих лет.

— Нет, дед, это фронт громыхаеть, — ответил Никодим Крутов, — фриц-то прёть, уже под Киевом воюють наши-те. Ох, горе горькое, вот и повоевали малой кровью.

— Его Родион, ушедший на фронт двадцать четвертого июня, был где-то там, и кто знает, жив ли его единственный сын. Никодим каждый день ездил на стареньком дребезжащем лисапете в дальний, километров за десять, в лес. Всякий день привозил много грибов.

— Суши, Глаш, — говорил он снохе, — зима-то долгая и суровая будет, вон, приметы-те все на это указують. Вот и не верь посля такого, что грибов великий урожай — к войне.

Частенько брал с собой старшего внука Гриню, как две капли воды похожего на него: у того и другого рыжеватые волосы, серо-зеленые глаза, шустрые, худенькие, как два воробья, легкие на ногу, успевавшие везде. Только вот учился Гриня плохо, вертелся, не слушал единственную их учительницу Марью Ефимовну, за что попадало от батьки.

Второй внук, Василь, был полной противоположностью Грини — (удавшийся в Родиона, а тот был на полторы головы выше папани — пошел в материнскую родню), взявший от мамки своей, Глафиры, белые волосы и голубые глаза, он был настоящим васильком, смотрящим на него всегда приходили на ум васильки в ромашках.

Первый класс Василь закончил с похвальной грамотой. Очень хвалила его Ефимовна, а дед Никодим звал «Василь-прохвессор».

С каждым днём громыхание фронта слышалось все отчетливее и ближе, поспешно собрался и укатил в ночь, как тать, на колхозной подводе председатель, бывший до этого примерным и яростным коммунистом, по-тихому исчезали его ближайшие подпевалы.

— Хто знает, може, они в эти, партизаны подалися? — рассуждал дед Ефим.

— Держи карман шире, эти партизаны уже поди за Уралом, в этой как её, Бурят-Монголии.

В августе принесли сразу три конверта Марье Ефимовне — оба старшеньких, Иван и Петр, офицеры, служившие где-то в Западном округе, пали смертью храбрых, а младший, Пашка, ушедший добровольцем, пропал без вести… Ефимовна молча упала в обморок, неделю пролежала в горячке, бабы, постоянно сменяя друг друга, сидели возле неё, сморкаясь и плача, у каждой кто-то был на фронте и леденела душа, глядя на их всегда такую сдержанную и разумную Ефимовну. Очнулась она через неделю, возле неё сидела Стешка, осмотрев диким взглядом вокруг, Ефимовна слабо застонала: — За что, Господи? Всех сразу?

— Ефимовна, — не скрывая слез, сказала Стешка, — Пашка твой не погиб, пропал, может он в плену? Ты только верь, вон, дед Ефим в гражданскую, уже и женка замуж вышла, а он через пять лет явился. Я, вот, не верю, что Степушки нет, давай, Ефимовна, вместе ждать их станем! Хочешь, я к тебе, или ты ко мне, одной-то хоть волком вой, а вдвоем все полегше!

Ефимовна из видной женщины средних лет в одночасье превратилась в старуху, резко похудевшая, с полностью седыми волосами, она первые дни просто молчала, да и затем разучилась говорить, отвечала односложно, немного разговорчивее была только со Стешкой.