Мария - Хорхе Исаакс (1980)

Как-то вечером, уже на закате, отец, Ихинио – управляющий и я возвращались с сахарного завода. Старшие беседовали об уже сделанных и предстоящих работах, меня же занимали мысли менее серьезные: я вспоминал свои детские годы. Особый запах свежеспиленного леса и спелых плодов; крики попугаев в зарослях бамбука и гуаябо; отдаленное пение пастушьего рожка, подхваченное горным эхом; свирели крестьян, неторопливо, с заступом на плече, возвращавшихся с полей; багряные облака над колыханием сахарного тростника – все напоминало мне те вечера, когда, выпросив у матери разрешение, мы с сестрами и Марией наслаждались свободой: мы собирали плоды с наших любимых деревьев, разоряли гнезда – зачастую обдирая руки и коленки, отыскивали птенцов попугая у ограды корралей.[5]

Мы повстречались с группой крестьян, и отец обратился к рослому молодому негру:

– Ну как, Бруно, все готово для свадьбы на послезавтра?

– Да, хозяин, – ответил тот, сняв плетеную тростниковую шляпу и опершись на заступ.

– А кто у тебя посаженые родители?

– Нья[6] Долорес и ньо Ансельмо, если угодно вашей милости.

– Отлично. Вы с Ремихией будете обвенчаны как положено. Все ли ты купил на те деньги, что я велел тебе послать?

– Все сделано, хозяин.

– И больше ты ничего не хочешь?

– Вашей милости виднее.

– А жильё Ихинио тебе дал хорошее?

– Да, хозяин.

– А, теперь знаю! Ты хочешь устроить вечеринку с танцами!

Бруно рассмеялся, показав ослепительно белые зубы и переглянулся с приятелями.

– Это ты заслужил: ведешь себя отлично. Вот что, – . добавил отец, обращаясь к Ихинио, – займись этим делом пусть все будут довольны:

– А ваши милости не уедут раньше? – спросил Бруно.

– Нет, – ответил отец, – будем считать, что ты пригласил и нас.

В субботу утром Бруно и Ремихия обвенчались, а в семь вечера мы с отцом, заслышав музыку, верхами отправились на праздник. Когда мы подъехали, Хулиан, старший в артели, вышел к нам навстречу поддержать стремя и принять коней. Он был великолепен в своем праздничном наряде. На поясе у него висел широкий, изукрашенный серебром мачете – знак его высокого положения. Из большого зала в бывшем нашем жилом доме вынесли хранившиеся там сельскохозяйственные орудия. Все было приготовлено для танцев. Вдоль стен тянулись скамьи; в деревянной люстре, подвешенной к балке, горели свечи; музыканты и певцы – арендаторы, рабы и вольноотпущенники – расположились у одной из дверей. Оркестр состоял всего лишь из двух тростниковых флейт, самодельного барабана, двух погремушек и бубна; но звонкие голоса певцов так мастерски выводили народные мелодии, в их пении так искусно сочетались грусть, веселье и беззаботность, слова песен были так нежны и простодушны, что даже самый взыскательный любитель слушал бы эту бесхитростную музыку с восторгом. Мы вошли в кожаных штанах для верховой езды и в шляпах. Как раз в это время танцевали Ремихия и Бруно. На ней была юбка с голубыми оборками, кушак в красных цветах, расшитая черным шелком белоснежная блузка и сверкающие, как рубины, стеклянные бусы и серьги. Склоняя свой гибкий стан, она плясала ловко и изящно. Бруно в ярких штанах по колено и белой отглаженной рубахе, с новым ножом на поясе, откинув на плечи край домотканого пончо, бойко пристукивал в лад каблуками.

Закончив этот «круг», как называют крестьяне каждый новый танец, музыканты заиграли самый красивый напев: Хулиан объявил им, что сейчас надо сыграть в честь хозяина. Ремихия, сдавшись на уговоры мужа и Хулиана, решилась наконец потанцевать немного с моим отцом; но при этом она не смела и глаз поднять, а все ее движения были скованны. Через час мы потихоньку ушли.