Мария - Хорхе Исаакс (1980)

Пока Лоренсо вместе с гребцами доставали наши пожитки из каноэ, я разглядывал то, что Грегорио назвал чудищем. Это оказалась змея толщиной с мускулистую руку и почти в три вары длиной: колючая, бугристая спина цвета сухих листьев, вся в черных пятнах; живот словно сложенный из мраморных плиток; широко открытая пасть чуть ли не такой же величины, как вся огромная голова; приплюснутый нос и зубы, похожие на кошачьи когти. Змея была подвешена за шею к свае причала, и прибрежные волны играли ее хвостом.

– Святой Павел! – воскликнул, уставившись на нее, Лоренсо. – Ну и гадина!

Руфина, которая вышла поздороваться со мной, заметила, смеясь, что им случалось убивать змей и покрупнее.

– А эту где поймали? – спросил я.

– На берегу, хозяин. Вон там, на чиперо. – Она показала на развесистое дерево.

– Когда?

– На рассвете, когда брат собирался в дорогу. Он убил ее и притащил, чтобы яд выкачать. Самки там не было, но я сегодня ее видела, завтра он ее тоже убьет.

Негритянка рассказала мне, что эта змея нападает так: зацепившись за лиану или древесную ветку твердым когтем на конце хвоста, она вытягивает половину туловища над свернутой кольцами другой половиной. Пока добыча находится на таком расстоянии, что змея, вытянувшись во всю длину, не может достать до нее, она не движется с места; когда же расстояние достаточное, змея жалит свою жертву и подтаскивает к себе с невероятной силой; если добыче удается ускользнуть, змея повторяет нападение, пока не умертвит ее. Тогда гадина свертывается клубком вокруг трупа и несколько часов спит. Бывала случаи, когда охотники и гребцы спасались от смерти, схватив змею обеими руками за шею и сжимая, пока она не задохнется, или набрасывали ей пончо на голову. Но это удается редко: ее слишком трудно разглядеть в лесу так похожа она на тонкий высохший древесный ствол! Зато если верругосе не за что зацепиться когтем, она совершенно безопасна.

Показав мне дорогу к дому, Руфина с завидной ловкостью взбежала по лестнице, сделанной из ствола гуаякана с зарубками, и даже – полупочтительно, полунасмешливо – подала мне руку, когда я собрался шагнуть на пол хижины, сложенный из обтесанных досок памбиля, отполированных до блеска всеми ступавшими по ним ногами. Курчавые волосы Руфины были аккуратно стянуты на затылке, лицо – не лишено врожденной миловидности; на ней была чистенькая синяя ситцевая юбка и белоснежная блузка, вместо сережек – синие амулеты, на шее – ожерелье из таких же амулетов вперемежку с монетками и целебными семенами кабалонги. Я давно не видел местных женщин, и наряд Руфины показался мне очень милым и своеобразным. Мягкий голос, повышающийся, как у всех негров, на ударном слоге последнего слова фразы, гибкие движения и лукавая улыбка напомнили мне Ремихию в вечер ее свадьбы. Бибиано, отец молодой негритянки, пятидесятилетний гребец, вынужденный оставить свое занятие из-за ревматизма, неизбежно поджидающего всех гребцов, вышел ко мне навстречу с шляпой в руке, опираясь на толстую чонтовую палку. На нем были желтые байковые штаны и синяя полосатая рубаха навыпуск.

Дом Бибиано считался на реке одним из лучших: галерея служила как бы продолжением столовой, по одну сторону от перил, поднимавшихся примерно на полторы вары над землей, открывался вид на реку Дагуа, по другую – на медлительный, темный Сан-Сиприано. За столовой шла спальня, а из нее ход вел в кухню; там стоял очаг из пальмовых досок, обмазанных глиной, а на нем – каменная плита и все, что нужно для приготовления Фуфу.[44] Поверх потолочных балок лежал помост, прикрывающий столовую на одну треть, – нечто вроде кладовой, где, поспевая, желтели бананы. Руфина то и дело карабкалась на помост по лестнице, значительно более удобной, чем та, что вела в дом из патио. С одной балки свешивались верши и сети, поперек других лежали остроги и удочки. На крючке висели плохонький тамбурин и карраска,[45] в углу стоял карангано.