Мария - Хорхе Исаакс (1980)

Еще не было пяти, когда я, постаравшись скрыть следы мучительной бессонницы, вышел на темную галерею. Вскоре я увидел, как засветился сквозь жалюзи огонек в комнате Марии, и услыхал голос Хуана, который звал ее.

Первые лучи солнца тщетно пробивались сквозь плотный туман – он ниспадал клубящейся пеленой с горных хребтов и разливался по дальним равнинам. На чистых, синих склонах западных гор уже золотились храмы Кали, а у подножия – словно сбившиеся овечьи отары, белели деревушки Юмбо и Вихес.

Хуан Анхель подал мне кофе и оседлал вороного. Конь нетерпеливо бил копытами, топча траву под апельсиновым деревом, к которому был привязан. Всхлипывая, мальчик встал в дверях комнаты – с крагами и шпорами в руках; когда он помогал мне обуться, его слезы крупными каплями падали мне на ноги.

– Полно, не плачь, – сказал я, изо всех сил стараясь говорить твердо, – когда я вернусь, ты уже будешь мужчиной, и больше мы не расстанемся. А в нашем доме все тебя очень любят.

Но вот для меня пришло время собрать все силы. Шпоры мои зазвенели в гостиной – она была пуста. Я толкнул дверь в рукодельную, мама встала с кресла и бросилась мне в объятия. Она знала, что ее горе может лишить меня мужества, и, пытаясь сдержать рыдания, заговорила о Марии и обещала беречь ее.

Все обливались слезами. Эмма обняла меня последняя и, зная, кого я ищу глазами, указала на дверь молельни. Я вошел. На алтаре желтым светом горели две свечи. Мария сидела на коврике, ее платье белело в полумраке. Увидев меня, она тихо вскрикнула и снова уронила голову па низенькую скамеечку; распущенные волосы закрывали ее лицо. Она протянула мне правую руку, и я, опустившись на колено, осыпал ее поцелуями. Но едва я встал, как Мария, словно испугавшись, что я уйду, вскочила и, рыдая, бросилась мне на шею. Сердце мое хранило все-слезы до этого часа.

Я прижался губами к ее лбу… Мария задрожала, кудри ее рассыпались по плечам; спрятав лицо у меня на груди, она указала мне рукой на алтарь. Вбежала Эмма и, приняв в свои объятия обессилевшую Марию, взглядом попросила меня уйти. Я повиновался.

Глава LIV

Все осталось так же, как было в день твоего отъезда…

Прошли две недели моей жизни в Лондоне, и вот наконец вечером пришли письма из дома. Дрожащей рукой вскрыл я конверт, скрепленный печаткой отца. Там было письмо и от Марии. Прежде чем развернуть его, я вдохнул так хорошо знакомый мне, едва ощутимый аромат писавшей его руки. Внутри сложенного листа лежал лепесток лилии. Мой затуманенный взгляд тщетно пытался прочесть первые строки. Я распахнул дверь на балкон, мне не хватало воздуха… Розы в саду моей любви!.. Горы Америки, родные горы!.. Синие ночи!..

Огромный, никогда не утихающий город, почти сплошь затянутый дымом, казалось, спал под плотной завесой свинцового неба. Северный ветер, ворвавшись в комнату, хлестнул меня по лицу. Я испуганно захлопнул створки балконной двери и, оставшись один со своим горем – хорошо хоть, что я был один, – долго плакал в глубокой темноте.

Вот отрывки из письма Марии:

«Пока все сидят в столовой после ужина, я пошла в твою комнату и пишу тебе. Здесь я могу плакать, и никто не будет утешать меня; здесь я воображаю, будто вижу тебя и говорю с тобой. Все осталось так же, как было в день твоего отъезда, – мы с мамой не хотели ничего трогать: последние цветы, что я поставила тебе на стол, увяли и опустились на дно вазы, не видно ни одного; стулья стоят на тех же местах; книги тоже; та, что ты читал, лежит открытая на столе; твоя охотничья куртка – там, где ты ее повесил, вернувшись последний раз с прогулки в горы; календарь на этажерке показывает все то же тридцатое января, такое грозное, такое страшное и, увы, уже прошедшее! Ветки цветущего розового куста заглядывают в твое окно, как бы разыскивая тебя, и вздрагивают, когда я, целуя их, говорю, что ты вернешься.