— Следовательно, янтарные украшения — его. Они перешли к нему от родителей или родственников.

Григорий кивнул — скорее машинально, чем соглашаясь со сказанным.

— Да, он мог продать их Виктору Ельсину или отдать на хранение накануне ареста, — немного подумав, сказал он. — Да… Герштейн отдал украшения Виктору, а тот передал их Нине Ревской, которая прихватила браслет и серьги с собой, когда бежала из России.

Дрю покачала головой.

— Но почему она взяла только два украшения? Возможно, Ельсин дал ей только серьги и браслет, а кулон отдал кому-то другому.

— Кому он мог его отдать?

— Человеку, кому принадлежали письма, которые вы мне показывали.

Григорий понял, что Дрю подозревает: он что-то недоговаривает. Ну что же, он ведь не сказал, кем на самом деле был его «родственник».

— Понимаете, — попытался объяснить он, — у меня есть веские основания считать, что сумочка со всем ее содержимым принадлежала когда-то Нине Ревской. Я почти уверен в этом.

Дрю нахмурилась.

— А если вы ошибаетесь? Если владелица дамской сумочки и писем — не она, а кто-то другой?

«Совсем как профессор Большие Уши… Невероятно!»

Григорий раздражался все больше и больше.

— Думаю, не следует делать поспешных выводов, — неожиданно спокойным голосом заявила Дрю. — Начнем с того, что мы знаем наверняка. Неоспоримым является то, что когда-то драгоценности принадлежали семье Герштейна. — Она взглянула на фотографию. — Что бы вы сделали на месте этого человека, обладая набором драгоценностей, доставшихся вам по наследству?

— Отдал бы их жене, — сказал Григорий, указывая на красивую женщину, сидящую рядом с композитором.

— Нина Ревская рассказывала мне, что это ее близкая подруга, с которой они вместе танцевали. Допустим…

— Нет, — перебил ее Григорий. — Жена Герштейна не была балериной, она работала на правительство. Была госслужащей, как сейчас говорят.

Это было то немногое, что Солодину удалось выяснить о Зое.

Брови Дрю удивленно поползли вверх.

— Ладно, — немного подумав, сказала она. — Тогда он подарил их… — Она склонилась над столом и, полистав записную книжку, прочла: — Вере Бородине.

— Вере Бородиной? — переспросил Григорий.

Дрю защелкала мышкой, и на экране возникла фотография. Она повернула монитор так, чтобы Григорию было лучше видно. Красивая женщина, стоящая у перекладины балетной репетиционной, была как две капли воды похожа на женщину с фотографии.

— Согласно архивной записи это Вера Бородина.

— Здесь какая-то ошибка, — чувствуя легкое головокружение, пробормотал Григорий. — Если это не его жена, то…

— На фотографии — Вера Бородина, — сказала Дрю голосом, не допускающим возражений. — Так вы думаете, что сумка принадлежала ей?

— Нет, — сердито отрезал Григорий. — Тогда бы это значило… — Он запутался. — Извините. Все это сбивает меня с толку.

— Допустим, Герштейн подарил кулон Вере Бородиной. Значит, сумка с вещами ее, а не Нины Ревской. Из этого следует, что и письма писались Вере.

Григорий помнил, что, передавая ему сумочку, Катя упомянула, что его мать была балериной.

— Но стихи… — Он зажмурился. — Мне надо подумать.

— Похоже, вам следует еще раз заняться письмами, проверить, не мог ли Герштейн быть их автором, — не выражая ни малейшего разочарования, предложила Дрю. — А я позвоню Нине Ревской на случай, если она знает о семейных связях между Ельсиными и Герштейнами. Но вряд ли. Как насчет того, что Вера Бородина, в свою очередь, отдала драгоценности на хранение Нине?

Григорий еле сдерживался.

— Извините, но мне надо выйти на свежий воздух.

— Вам нехорошо?

— Немного.

На лице Дрю были написаны беспокойство и крайнее удивление.

Григорий встал и направился к двери.