Граница дозволенного - Пабло Симонетти (2013)

— Тут такое дело: решение каждый должен искать сам.

— Я не знаю, с чего начать. Он ничего не подозревает, считает, что я готова мириться с чем угодно. Высказать ему все как есть?

— По правде говоря, не знаю. Давай завтра обсудим, утро вечера мудренее. На сегодня одного развода достаточно.

Утром я, по обыкновению, встаю у окна спальни и окидываю взглядом деревья и холмы, вокруг все залито солнцем. Его лучи проникают в комнату и нагревают плиты каменного пола. Хосефина чем-то гремит на кухне. Я накидываю халат на плечи, сую ноги в тапки и медленно поднимаюсь по лестнице, не желая спешить. Но в кухне уже вовсю кипит работа.

— У тебя тут так сладко спится! — восклицает уже полностью одетая Хосефина. Она снует туда-сюда, накрывая стол к завтраку. Ничто в ее лице или в энергичных движениях не напоминает о вчерашнем разговоре.

— Это из-за тишины и разницы в давлении.

— И еще потому, что я вчера излила тебе душу. — Она достает молоко из холодильника. — Ты держишься куда лучше, чем я думала. А я выговорилась, рассказав про Хуана, и мне теперь легче.

— И что, будешь разводиться? — Мне непривычно видеть Хосефину такой свежей и довольной собой.

— Да нет, зачем же? Хуан — идиот, но он меня любит.

Вот так у нее всегда. Выплеснула то, что гложет, и проблема вроде бы решена, словно все неурядицы можно снять заговором, как порчу. Но ведь и озвученная вслух проблема не рассасывается, а просто уходит на время в тень — до следующей встречи нос к носу.

— Садись, сейчас яичница дожарится. Эх, остаться бы тут на недельку!

— Оставайся, — приглашаю я из вежливости.

— Мы в отпуск со вторника. Брат Хуана разрешил нам пожить две недели в его доме на озере Вичукен. Завтра буду собирать вещи. От Хуана помощи никакой.

— Сама ведь его так приучила.

— Может быть… А как вышло, что вы перестали спать друг с другом? — интересуется она, повинуясь какому-то дурацкому повороту мыслей.

— Не знаю… Как-то так, постепенно.

— Вот если бы Хуан меня расхотел, я бы только обрадовалась.

— Ты не понимаешь, о чем говоришь.

— Но все-таки, хотя бы примерно, давно все началось?

Впервые импотенция дала о себе знать в конце 2000-го. Шел седьмой год нашего брака, последние два из которых эрекция у Эсекьеля превратилась в величину непостоянную. Он много работал. К рецензиям добавилось подведение итогов года и серия статей о театральном фестивале. После каждой из двух или трех неудач в постели Эсекьель мрачнел и отказывался обнимать меня, целовать и доводить до оргазма другими способами. Он просто переворачивался на другой бок и засыпал. Так миновало Рождество и Новый год — мы окружили проблему молчанием, негласно объясняя ее усталостью от работы. Но к середине февраля я начала подозревать, что Эсекьель потерял ко мне интерес. И эта мысль, как кислота, разъедала всякую уверенность, которую дает совместная жизнь: начались сомнения в искренности вообще, все слова казались не более чем продуманными заранее отговорками. Я заметила, что Эсекьель тоже выбит из колеи до такой степени, что переписывает каждую статью по два-три раза. Ему и прежде случалось впадать в глубокую депрессию, погрузиться в черную тоску, без всякой надежды скрыться от недовольства собой или от воображаемого прокурорского ока отца-громовержца.

В Амоланасе, на пустынном берегу, где мы в отпуске разбили палатку, с сексом у нас почти наладилось. Проблемы преждевременной эякуляции и скоротечной эрекции не исчезли, но наметившаяся между нами неопределенность пропала. Мы приехали обратно в Сантьяго второго марта. Через шесть дней мои родители погибли в автокатастрофе.

— Началось еще до смерти родителей, — отвечаю я.

— Ну-у-у, — задумчиво тянет Хосефина, укладывая на гренок яичницу-болтунью. — Ничего такого уж страшного, на седьмом году брака мало кто пылает страстью.

«Мало кто» для меня не показатель.

— Ладно, давай сменим тему, не хочу больше.