Джульетта - Энн Фортье

До свадьбы у монны Мины был исповедник, праведный человек с юга, из города Витербо, который часто рассказывал о тамошнем городском соборе Сан-Лоренцо. Вот прекрасное место для останков монаха, подумала Мина. Святые братья помогут ему упокоиться вдали от Сиены, где он познал невыразимые страдания.

К возвращению мужа у монны Мины все было готово. Останки брата Лоренцо были уложены в деревянный гроб, готовый к погрузке на телегу, и к ним прилагалось письмо к священникам Сан-Лоренцо, кратко объясняющее, что в земной жизни этот человек много страдал и заслужил покой. Единственное, чего ей недоставало, чтобы осуществить задуманное, — это разрешения мужа и пригоршни монет, но монна Мина была умной женщиной и всего через несколько месяцев брака поняла, что хорошая ночь наутро делает мужчину на удивление покладистым.

На следующее утро, когда у палаццо Салимбени еще не рассеялся ночной туман, монна Мина стояла у окна своей спальни, слушая мирное дыхание спящего супруга, и смотрела, как телега с гробом уезжает в Витербо. На шее у монны Мины висело серебряное распятие брата Лоренцо, почищенное и отполированное. Первым побуждением молодой женщины было положить его в гроб вместе с останками монаха, но потом она решила сохранить крест как залог их мистической связи.

Она не знала, почему брат Лоренцо объявился через нее и заставил ее руку вывести на стене старое проклятие, навлекшее чуму на род Толомеи, но у нее было чувство, что он сделал это из доброты, намекнув Мине, что в ее силах найти средство все исправить. И пока она не найдет такой способ, то будет хранить у себя распятие, чтобы всегда помнить о строках на стене и о человеке, чья последняя мысль была не о себе, но о Ромео и Джульетте.

VII.I

Иди, дитя, и вслед счастливых дней

Ищи себе счастливых ты ночей.

Когда маэстро Липпи дочитал последнюю фразу, мы некоторое время сидели в молчании. Вообще-то текст на итальянском показался мне прекрасным предлогом, чтобы увести беседу от Алессандро, оказавшимся Ромео, но знай я, что повествование заведет нас в такие мрачные места, пожалуй, оставила бы его в сумке.

— Бедняга монах, — сказала Дженис, осушив свой бокал. — Тоже не дождался хеппи-энда.

— Мне всегда казалось, что у Шекспира он чересчур легко отделался, — сказала я, пытаясь оживить беседу. — В «Ромео и Джульетте» монах разгуливает по кладбищу, где повсюду трупы-трупы-трупы с красными от крови руками, и даже признается, что стоял за всей этой петрушкой с роковым срывом плана и сонным зельем… И ничего. Монтекки с Капулетти должны были хотя бы попытаться спросить с него за все.

— Может, так и было, — сказала Дженис, — только позже. «Одних прощенье, кара ждет других»… Похоже, история не закончилась, когда закрылся занавес.

— Еще как не закончилась, — согласилась я, глядя на текст, который только что читал маэстро Липпи. — Вот и мама считала, что до сих пор продолжается.

— Это, — сказал маэстро Липпи, все еще хмурясь по поводу злодеяний старого Салимбени, — очень тревожно. Если брат Лоренцо действительно написал такое проклятие и оно приведено здесь дословно, тогда теоретически все будет тянуться до бесконечности, пока… — Он нашел в тексте абзац и процитировал: — «Пока вы не исправите содеянного, на коленях покаявшись перед Пресвятой Девой, и Джульетта проснется и увидит своего Ромео».

— О'кей, — перебила его Дженис, с детства недолюбливавшая суеверия. — Тогда у меня два вопроса. Первый — кто эти «вы»?

— Ну, это же очевидно, — перебила уже я сестрицу. — Он призывает «чуму на оба ваши дома». Речь явно идет о Салимбени и Толомеи, которые в тот момент были в подземелье и присутствовали при пытке. Раз мы из рода Толомеи, стало быть, тоже прокляты.

— Тебя только и слушать! — язвительно сказала сестрица. — Из рода Толомеи! Подумаешь, фамилия!

— Фамилия и гены, — поправила я. — У мамы были гены, у папы — имя. Так что никуда не денешься.