– Написано, что он не ведал страха. Однажды ограбил банк и скрылся, причем так подстроил, что шериф искал его за тысячу миль.

– Значит, он был плохой.

– Нет, он заботился о своих. Грабил ради друзей, а они всё равно что семья. – Дачесс прижала ладонь к грудке Робина. – Чувствуешь? В тебе пульсирует кровь Билли Блю Рэдли. И во мне тоже. Мы с тобой – вне закона.

– Ты – наверное. А я – вряд ли.

– Нет, мы оба.

– Как же так? Твой папа и мой папа – они разные люди.

– Ну и что? – Дачесс, едва касаясь, взяла Робина за подбородок, приподняла его мордашку. – Рэдли-то мы с маминой стороны. Если наши отцы ни на что не годились, это ерунда. Мы с тобой одинаковые. Повтори.

– Мы одинаковые.

Когда настало время, свет пригасили, для Стар вынесли стул. Она уселась перед посетителями и спела несколько чужих песен и парочку собственных. Один тип – из тех, с кем она выпивала, – после каждой песни свистел, и вопил, и всячески выражал восторг.

– Скоты, – констатировала Дачесс.

– Скоты, – согласился Робин.

– Не произноси это слово.

Вопивший резко встал, махнул в сторону Стар и сгреб пятерней свои яйца. Еще и вякнул что-то, урод, – словно намекнул: могу всякого порассказать. Обозвал их мать недавалкой. Выдвинул предположение, что она – лесба.

Дачесс вскочила, схватила стакан и швырнула обидчику под ноги. Стакан, понятно, разбился, у выродка челюсть отвисла. Дачесс раскинула руки: мол, так и буду стоять, так и буду.

Робин дотянулся до ее ладони, взмолился:

– Садись, Дачесс. Пожалуйста, садись.

Она опустила глаза, прочла страх на мордашке брата. Взглянула на мать, которая одними губами произносила то же самое: садись, пожалуйста.

Козлище продолжал таращиться. Дачесс показала ему средний палец и наконец-то села.

Робин как раз допил содовую, когда Стар позвала Дачесс, заворковала: моя деточка, мол, поет куда лучше своей мамочки.

Дачесс вжалась в спинку диванчика. Пускай Стар сколько угодно просит, пускай эти, в баре, оглядываются на нее, манят авансовыми аплодисментами. Раньше – да, раньше она пела – и в комнате, и под душем, и во дворе. Маленькая была, ни фига не смыслила насчет жизни.

Стар заявила, что дочь у нее сегодня не в духе, ну а она сейчас еще споет – под занавес. Робин оставил карандаши, глядел на мать как на последнюю из благословенных.

– Моя любимая песня.

– Знаю, – сказала Дачесс.

Допев, Стар сошла с подиума, взяла предназначенный ей конверт и спрятала в сумочку. Баксов пятьдесят там было, наверное. Тот ублюдок вырос перед ней и хвать за задницу своей лапой.

Дачесс выскочила из кабинки прежде, чем Робин успел пискнуть «не надо». Миг – и она возле матери; быстрый наклон – и в руке у нее осколок стекла.

Стар оттолкнула мужчину; он качнулся, но легко восстановил равновесие. Сжал кулак, хотел замахнуться и вдруг заметил: смотрят почему-то не на него, от взглядов будто ниточки тянутся, а ведут – вниз. Он опустил глаза. Вот она, перед ним – хрупкая, готовая на всё, с зазубренным осколком, нацеленным ему в горло.

– Я – Дачесс Дэй Рэдли, и я вне закона. А ты – пидор, тебя на барном табурете имеют. Сейчас я тебе башку отрежу.

Из кабинки донеслись крики Робина – слабые, жалкие. Стар схватила дочь за запястье и трясла ее руку до тех пор, пока пальцы не разжались, не выпустили осколок. Несколько человек бросились между Дачесс и этим уродом, принялись увещевать. Бармен налил всем за счет заведения.

Стар погнала Дачесс к двери, на ходу сгребла Робина в охапку.

На парковке было темно. Они отыскали «Джип», уселись.

Тут-то Стар на нее и набросилась. Орать стала: Дачесс – глупая, тот человек ей вреда не причинил бы, у нее все было под контролем, она не нуждалась в защите тринадцатилетней девчонки. Дачесс слушала молча. Ждала, когда мать выпустит пар.

Наконец Стар выдохлась. Протянула руку к ключу зажигания.

– Тебе сейчас ехать нельзя.