Ну и третье – вроде глупое, но оно Яшку больше всего держало. Любопытно было поглядеть на любекского купчину. Иногда Шельма скучал по ихним вечерним беседам. И жалел, что на тот клятый сундук позарился.

Пока колебался, дунуть отсюда, нет ли, стало поздно. Из двери, прощаясь по-немецки, вышел пузом вперед статный Онцыфер Юрьевич, главный новгородский муж, протопал мимо, на склонившегося Яшку и не глянул.

Следом выплыл старый знакомец Бох, заслонил своей чреватой особой весь проем. Поманил белым пальцем, будто только вчера расстались:

– А, Шельм. Заходи. Поговорим.

Побледнел Яшка, побрел.

Бох, не дожидаясь, сел к столу, покрытому конторскими книгами и пергаментами. Показал на середку комнаты: встань здесь. Стал Шельму разглядывать.

Был Бох старый, но при этом не старик. Движения все неторопливые, плавные, голос негромкий, повадка мягкая. Всегда одетый в широкое, просторное, он и в помещении никогда не обнажал седой головы. Носил на ней черную бархатную шапочку «калотту», а сверху, бывало, еще и барет. В этом тоже имелся свой смысл. Если в одной калотте – значит, в добром настроении и склонен поговорить. Если в барете – лучше не суйся.

Сейчас Бох был в одной шапочке, и Яшку немного отпустило. К тому же долго терпеть молчание он не умел. Не выдержал, спросил:

– Как меня Габриэль сыскал, майнхер?

– Очень просто, – ответил Бох. У него всё всегда было «очень просто». – Я попросил наших ганзейцев узнать, в городе ли ты. Они узнали.

В самом деле, тайна объяснилась несложно. Новгородские немцы нюхастые, всё про здешнюю жизнь и местных жителей знают. А только зачем было интересоваться, в Новгороде ли Яшка? Что он за князь такой?

Но про это спрашивать было боязно. Опять же – Шельма похолодел – увидел, что на столе стоит шаховая доска с расставленными фигурками, и одна пешка там не костяная, а деревянная.

Ой!

Перекрестился Шельма:

– Ни в чем перед тобой больше не виноват, вот тебе крест святой! Если что плохое про меня сказали – клевета!

Бох наморщил мягкий, круглый нос:

– Не клянись, не с дураком разговариваешь. – Поймал Яшкин взгляд, брошенный на доску. Пожал плечами. – Я тебя велел не из-за пешки найти. Пешка – пустяк. Деревяшку я даже полюбил. – Голос у него был не сердитый, а веселый. – Ты ведь стащил фигуру, чтоб я тебя вспоминал? Я и вспоминал. Видишь, мне вырезали человечка с круглой башкой и в ней дырочка?

Он протянул Яшке малую куколку. В самом деле: дырочка.

Бох засмеялся.

– Ты меня, я думаю, тоже не забыл.

И поглядел Шельме в середину лба. А потом, как часто бывало, заговорил совсем про иное, была у него такая неуютная привычка.

– Скажи-ка мне вот что. Ты, помнится, хвастался, что повсюду бывал. В ордынской столице доводилось?

– В Сарае-то? – удивился нежданному повороту Яшка. – Троежды. Живал подолгу.

– Язык татарский знаешь?

– Как русский.

Бох сам себе кивнул, довольный.

– А в Литве?

– Раз сто. И язык ихний знаю.

– А дорогу от Новгорода до Сарая, чтоб через Литву, знаешь?

– Дорог много. Я разными хаживал.

– Тогда у меня есть к тебе предложение. Поступай ко мне снова на службу, временную. Я еду в Сарай. Мне нужен провожатый, кто не только хорошо знает путь, но и хорошо знает мои привычки – что я люблю и чего не люблю. Скучно обучать нового человека. Доставишь меня и мой маленький караван до места – получишь двадцать золотых дукатов.

Под настроение Бох бывал разговорчив и мог подолгу рассуждать о какой-нибудь необязательной умности, но о деле всегда говорил коротко и точно.

Яшка был ошарашен. Не большущими деньгами, на которые можно припеваючи жить два или три года, а тем, что Бох зовет на службу. После того, что меж ними было!

Но сначала спросил не про это:

– А зачем тебе в Орду? Времена в Степи неспокойны. Все говорят, война большая будет.