— Порода ваша, кобылица, одно слово, — монахиня махнула рукой. — На ней пахать можно, даже на беременной. И плод бодр, здоров, ретив, — она сделала паузу и сказала уверенно. — Племянник у вас будет, господин.

У Волкова рука дрогнула, что держала бокал с вином. Он взглянул на неё почти зло:

— Откуда знаешь, старуха?

— Да уж знаю, я мальчишек по пузу мамаш и по бойкости узнаю, давно не ошибаюсь. — Она помолчала. — Неделя, может две, и будет у вас племянник. Да нет, двух не проносит, неделя или полторы.

Вот теперь руки у него дрожали обе, а он делал всё, чтобы ту дрожь монахиня не увидела.

— Что? — спрашивает монахиня, пристально глядя на него. — Уже и глаза у вас, господин, заблестели, уже думаете, как новую войну за его наследство устроить?

— То не твоё дело, старуха, — грубо ответил он.

Грубость эта была от того, что старая монахиня видела, как он волнуется, ещё могла подумать что-то.

— Не моё, а я всё одно скажу: живёте как ворон, войнами и распрями как кровью питаетесь, не двор у вас, а лагерь военный, не друзья и придворные, а рыцари да офицеры, не мужики на полях, а солдаты одни.

— Дура, я и сам солдат, как же мне по-другому жить, когда война ремесло моё, — говорит кавалер на удивление спокойно. — Так что уж молчи.

— Что ж, и помолчу, а вы идите к рыжей своей распутнице, уже истомилась там, вас дожидаясь. Уж детей хоть нарожайте, а то сгинете в какой-нибудь своей войне, у вас они не переводятся, так хоть детишки на свете останутся.

Волков встал, говорить с монахиней ему не хотелось, а хотел он увидеть Брунхильду. Пошёл наверх. Брунхильде были отданы покои Бригитт. Он открыл дверь по-хозяйски, без стука. Первым, что бросилось ему в глаза, был валяющийся на кровати госпожи паж графини. Юный Теодор Бренхофер развалился на перинах и подушках, в нижней рубахе, в распоясанных панталонах, в спущенных чулках. Он испугался, увидав кавалера, но с кровати слезть у него ума не хватило. Да, Бригитт была права, сопляк воспринимал кровать графини не иначе, как свою. А сама Брунхильда завалила комнату своей одеждой. Как раз к вечеру из Мелендорфа пригнали её карету и привезли сундуки с её вещами. Сундуки были открыты, она доставала оттуда платья и, чуть посмотрев на них, кидала их на пол в раздражении:

— Ах, на что я его теперь натяну. А сие вовсе одежа для прислуги. А в этом мне куда?.. Как хорошо, братец, что вы пришли. Гардероба-то у меня вовсе нет…

— Выйди, — грубо сказал Волков пажу.

Мальчишка босой и чуть не бегом кинулся из комнаты.

— Чего вы на него? — удивилась графиня. — Зря вы так, он у меня добрее котёнка.

— А не из тех ли он котов, что к хозяевам в постели лезут?

— Да хоть и из тех, — с вызовом произнесла графиня. — Всяк он лучше, чем рыжие драные кошки, приблудные, что в хозяев своих впиявились, да так закогтились, что аж кровь из — под ногтей. — Брунхильда смеётся с возмущением. — Аж подойти к ним страшно, сразу шипят, шерсть дыбом, того и гляди в драку кинутся.

Но Волкову не охота препираться, он подходит к ней, проводит по щеке рукой, обнимает:

— Монашка сказала, что уже через неделю ты можешь родить.

— Дело бабье нехитрое, немножко молитвы пошепчу, немножко покричу, да и рожу благополучно, коли Богоматерь заступится, — смиренно говорила Брунхильда.

Совсем, совсем другой была когда-то, он ещё помнил ту девочку, что понравилась ему в грязном трактире в забытом захолустье. А теперь — графиня.

Он опять провел рукой по её щеке, стал трогать живот:

— Старуха говорит — будет сын.

— Молюсь, чтобы так и было.

Он не удержался и поцеловал её в губы. Обнял опять, прижал крепко. Он думал, что заберёт у графа поместье Грюнефельде, если понадобится — заберёт силой.

— Как дело с горцами закончу, так у графа поместье для тебя и сына заберу.