Генри втайне каждый раз гадал, хватит ли ему смелости спасти свою дочь, когда придет время. В кошмарах его ноги превращаются в бетонные блоки и у него нет рук. Когда он ныряет, чтобы спасти ее, то сразу же идет ко дну, пытаясь представить выражение лица Тесс, когда она найдет их рядом на бетонном полу бассейна. Во сне он сожалеет, что не может хоть на мгновение вернуться к жизни и произнести последние слова: Я же тебе говорил.

Эмма вытиралась полотенцем, когда зазвонил телефон. Сдвижные стеклянные двери, ведущие со двора на кухню, были открыты настежь, и звонок был слышен из-за москитной сетки. Тесс же никогда не слышала звонки, когда она находилась в подвале с наушниками, вставленными в уши.

– Больше не залезай в бассейн, – сказал Генри Эмме. Та лишь закатила глаза. Он замолчал и повернулся спиной к ней, что вызвало небрежный смешок. Потом Генри трусцой побежал в дом и снял трубку за секунду до того, как заработал автоответчик. Формально говоря, это был телефон Тесс и Эммы, хотя у него была отводка в амбаре. Когда из офиса не могли дозвониться по линии его маленькой квартиры-студии, то обычно звонили по домашней линии. Люди на работе не имели понятия, что он живет отдельно от жены и дочери; он говорил им, что первая линия связана с его мастерской и всегда старается успеть туда, пока не перезвонят на домашнюю линию. Генри иногда казалось, что вся его жизнь – сплошной обман.

– Алло, – задыхаясь, сказал он.

– Это Генри? Генри Дефорж? – спросил голос женщины. Тщательный выговор, слова похрустывают, как накрахмаленное белье.

– Да.

Никто иной. Фапа-Мапа-Папа собственной персоной.

– Меня зовут Саманта Стайлс.

Имя ни о чем не сказало Генри. Клиентка? Вряд ли. Но в имени было что-то знакомое. Что-то подсказало, что он должен узнать, кто звонит. Генри порылся в памяти, но голова совсем разболелась и не оставила много места для мыслей.

– Да? – сказал он, не желая объяснять, что понятия не имеет, кто она такая. Он просто хотел поскорее избавиться от нее и глотнуть еще аспирина. Или порыться в шкафчике с лекарствами и украсть одну из кодеиновых таблеток Тесс. У нее обычно бывали сильные анальгетики, которые могли снять боль за считаные минуты.

– Полагаю, вы дружили с моим братом Спенсером?

Боль в глазу Генри сработала как фейерверк и распространилась на лицо.

– Откуда у вас этот номер? – спросил он.

– Я нашла его в телефонной книжке Спенсера. Мой брат… – ее голос задрожал. – Спенсер два дня назад покончил с собой, – теперь слова женщины полились быстро, почти неразборчивым потоком.

Генри прислонился к стене и закрыл потной ладонью глаз, который как будто пронзило сосулькой.

– Мне очень жаль, – пробормотал он в трубку. На самом деле, ему было больше страшно, чем жалко. Генри уже несколько лет не думал о Спенсере Стайлсе. Он оградил эту часть своего мозга непробиваемой стеной. Он запер в клетке воспоминания о Спенсере. Или, скорее, крепко связал их.

Он вдруг вспомнил прикосновение веревки к рукам, – грубая, неподатливая пенька, – и голос Сьюзи. Крепче, Генри. Вяжи крепче.

Рывком головы Генри отмахнулся от этого воспоминания. Нельзя начинать снова. Нет, только не это.

– Он не оставил предсмертной записки, – сказала Саманта Стайлс. – Но его нашли рядом с открыткой из Вермонта. Там написано «Разоблачение равно свобода», и еще… – она помедлила, и Генри представил, как женщина в этот момент посмотрела на открытку и внимательно прочитала слова: – И еще: «Для того чтобы понять природу вещи, ее нужно разобрать на части». Это вам о чем-то говорит, Генри?

О господи. Еще бы не говорило.

– Ни о чем, – его голос был едва громче шепота. Он закрыл глаз ладонью в попытке заглушить боль и стал гадать, зачем Спенсер сохранил старую открытку и почему, ради всего святого, он держал ее в руке, когда повесился. Ведь прошло десять лет.