А тут-то Волху за беду стало,

За велику досаду да показалося;

Становил ведь он свое востро копье

Тупым-да концом во сыру землю,

А и сам говорил да таковы слова:

«Протеки от меня да от жены моей,

Протеки от меня да синий Волхов сам».

Подпирался он да на востро копье,

Еще тут Волху да смерть случилася,

А затем Волху да славы поют,

А славы поют да старины скажут…

Это была грустная песнь: о том, как жена оказалась удалее молодца Волха и он не смог ей простить победы в состязании. Оба они погибли, но кровь их напитала землю и создала могучую реку Волхов, глубокое озеро Ильмень, синее, как очи той жены-поляницы. Оттого об их страшной смерти и славы поют – благодаря им течет Волхов и живет на его берегах племя словенское. Но она же несла утешение в скорби. Никто не проживает жизнь бесполезно и бесследно. Честно живший и честно умерший, по обычаю оплаканный своим родом, навеки остается в этой земле, в этой реке, в беге облаков, как и сам Волх. И как Волхов тысячелетиями утекает из света в Кощное, но остается на своем месте, так и всякий сын земли вечно пребудет со своим родом и кровь его вечно будет струиться в жилах далеких потомков.

Мальфрид слушала песнь, будто предупреждение. Она чувствовала, что бросила Святославу вызов уже тем, что не сгинула в безвестности, а вновь вышла на свет. И она свое дитя родила, сделав все, чтобы было оно сильнее всех на земле. Но если Святослав так и не сумеет примириться с родом, и, главное, дать сыну достойное место в этом роду, то не ждет ли их будущее, как в той песни, где сын в чистом поле насмерть бьется с незнакомым отцом?

Святослав сидел близ могилы, в кругу родичей, но разговор не вязался. Обвинение в убийстве брата висело над головой князя черной тучей: не было свидетельств, чтобы обвинить его прямо, но и очиститься полностью он не мог.

Черная эта туча угнетала. Вот Святослав встал, приблизился к краю могилы, посмотрел на лежащего внизу. Снял с плеча ремень перевязи с мечом. Под сотней глаз медленно извлек клинок из красных ножен. Был ясный жаркий день, и отделанная золотом рукоять ярко сверкнула, будто на ней вспыхнуло пламя.

– Брате… – хрипло заговорил Святослав. – Видишь ты этот меч? Когда мне было двенадцать, отец вручил мне его и сказал: я даю тебе этот меч и в нем передаю славу дедов наших. А свою славу, чтобы внукам завещать, ты сам с ним завоюешь себе. И вот этим мечом я клянусь…

Он поднял глаза и окинул взглядом сидящих вокруг. Замерев, едва дыша, десятки человек слушали его речь, и устремленные на него десятки пар глаз неподвижных фигур казались глазами самой земли, глазами умерших и давно погребенных дедов, что вместе с живыми внимали его словам.

– Я не желал твоей смерти и ничьими руками сгубить тебя не пытался. Коли лгу, пусть поразит меня мое же оружие, пусть не укроет меня мой щит, и пусть рассекут меня боги, как золото!

Святослав поднес меч к лицу, поцеловал клинок у перекрестья, приложил его ко лбу и к обоим глазам. Потом, среди тишины, нарушаемой только шумом ветра в травах на старых могилах, убрал меч в ножны, повесил на плечо и медленным шагом вернулся на свое место на кошме.

Теперь, казалось бы, он мог взглянуть в глаза родичам. Но лица их оставались замкнутыми, они не хотели принять его в круг своей скорби. Им эта смерть принесла горе и крушение надежд, а ему – выгоду, и эта разница по-прежнему стояла между ними стеной. Они верили, что он не приказывал убить брата; но тех, кто это сделал, толкнула на преступление его, Святослава, непримиримость.

– Можешь ли ты, княже, так же поклясться, что не знаешь, где Игмор и его братия? – спросил Лют.