– А я уже сказал – собирай ватагу, Антон Кураев! А Басманов тебе в том поможет! И вот что, холоп, подойди, – царь прихватил за грудки Антона худой и жилистой рукой, – с коня не сходить и не кланяться. Понял?! Сойдешь, донесут, сам тебя выпорю! Тебе порка шереметевская гостинцами к Пасхе покажется! – Иоанн Васильевич тряхнул сильной костистой рукой Кураева. – Понял?!

– Понял, государь, – кивнул тот.

– Лети, пес мой верный! – оттолкнул он Антона. – Служи хозяину! Мне служи!

И вот уже вылетела ватага в ночь из Кремля и неслась по московской земле в сторону шереметевских угодий. А была зима. Белым-белом занесло Москву. Горели факела, огонь освещал веселые и злые лица! Сколько лихого неистовства было на них! Скоро, скоро этих лиц станет куда больше! Тысячи почувствуют силу, помчатся черными псами по русской земле во всех направлениях: терзать и мучить! Пока только начало было.

Среди ночи отряд в полсотни человек окружил шереметевский терем и пристройки к нему. Лаяли псы, бросались на гостей непрошеных, скоро выбежала челядь и охрана с мечами. Но дерзкий, звонкий голос глашатая заставил всех Шереметевских остудить пыл:

– Грамота от царя Ивана Васильевича боярину Никите Шереметеву! Срочно!

И скоро, в наброшенной наспех шубе, вышел на крыльцо Никита Васильевич. Направил коня и выехал вперед Антон Кураев, выехали с ним и факельщики, и другие кольцом обступили.

– Зачем я среди ночи царю понадобился? – с крыльца спросил боярин.

– Мне то неведомо, – ответил Кураев. – Понадобился, и того достаточно.

– Слезь с коня, человек.

Только на миг смутился Антон.

– Не велено мне.

– Кем не велено?

– Государем.

– Быть такого не может…

Он спросонья еще не признал в госте своего молодого слугу! Да и темно было кругом, что факела – так, искорки во тьме зимней ночи! Да еще шапка, и борода стала густой, и лагерь, откуда прибыли посланцы, чужим и враждебным был всем добрым людям.

– Так и есть. Подойди и возьми.

Все шереметевские замерли. Такого еще не было! Да многого еще не было на Руси! Только подходило к горнилу, в котором в муках переплавляться ему, молодому государству. Только первые языки пламени обжигали его!

Шереметев спустился с крыльца. Кураев направил руку за отворот полушубка, вытащил грамоту и протянул ее бывшему хозяину. Стеной сидели в седлах посланцы царя, и Антон не стал подъезжать.

– Ближе подойди, боярин.

Шереметева обступили его люди, ощетинились копьями и бердышами, но хозяин движением рук заставил их отступить.

– Твой голос знаком мне, – сказал хозяин усадьбы.

Огонь освещал лица гостей порывами. Рдели и золотились бороды. Злые усмешки гуляли по устам. Пар валил изо ртов. А Никита Шереметев, запахнув шубу, всматривался в лицо посланника, хмурился и точно глазам не верил. А по рядам домашних за его спиной уже бежал шепоток. Были те, кто узнали! Да боялись поверить увиденному! Иные из домочадцев отступили в тень.

– Ты?! – вдруг вопросил хозяин терема, как будто обожгло его.

– Я, Никита Василич, – ответил Антон и протянул руку с грамотой. – Собирайся, пресветлый боярин, царь тебя в Москве ждет.

Придя в себя, Шереметев взял грамоту. Пробежав глазами, изменился в лице.

– Стало быть, сейчас прямо?

– Да, Никита Василич, прямо сейчас. И слуг не бери. Мы тебя охранять будем, – заключил Антон Кураев. – Не сыскать тебе лучшей охраны.

Что было думать боярину Шереметеву: за него все царь придумал.

– Одеться дашь время, Антон? – спросил бывший хозяин.

– Дам, но поторопись, – кивнул тот. – Царь ждать не любит.

Уже через полчаса отряд возвращался в Москву. Рядом скакали Антон Кураев и Никита Шереметев. Первый – на черном коне, второй – на пегом.

– Что со мной будет? – спросил на лету боярин. – Какая за мной вина? Скажи мне, в память о прошлом, Антон. Ну же?! К чему готовиться мне?