– Извините, – сунулся он в купе к чужим людям. – Петр Сергеевич не тут живет? Умбах?

– Кто? Тут таких отродясь…

– Простите.

Влез в соседнее.

– Петр Сергеевич? Умбах? Племянник я его…

– А вот я охрану щас… К людям в дом… Танька, ложки заперты?

– Да засуньте вы эти ложки… Дура…

Прошагал, оглядываясь на всякий случай, еще две двери.

– Петра Сергеевича не знаете, как найти?

– Эххм… Што?

– Умбах, Петр Сергеевич. Технарь. Дядька мой.

– Технарь? Дядька? А?

– Радист, кажется. Не тут проживает?

– Радиста не знаю. Эххм! Есть Петр Сергеич, который в театре инженером служит. Сцену который, ну… Ну?! Сам, что ли, не понимаешь?

– Где найти его, не подскажете?

– Там и ищи. Спроси вон. Ну? У директора, господи. Что ты как тупой-то?

– Счастья вам.

– Да иди ты в жопу. Ничего сами не могут. Молодежь, бля.

Из зала запиликали музыканты, разогреваясь. Артем сунулся ко входу – билетерша его чуть за руку не цапнула:

– Тут всех бесплатно пускать! Ничего святого не осталось! Хам! Это же Большой! Театр!

Пришлось обратно бежать, покупать билетик, расплачиваться патронами, которые ему покойники ссудили. Покупал, а сам по сторонам: где-то ведь тут, где-то среди гуляющих, среди приехавших на спектакль с Новокузнецкой или откуда еще угодно, со всего метро – рассеявшиеся две диверсионные группы. Где-то, притворившись театралами – подрывники. Где-то, может – и смертники, играющие, к примеру, в отцов семейств, а сами уже взрывчаткой обвязанные. Получат сигнал, что пора умереть за Рейх, пойдут, потея, к пограничным кордонам Красной Линии, поглядят на часы и одновременно бросятся напролом. А еще через пятнадцать минут из двух туннелей сразу ворвутся штурмовые бригады Железного легиона.

Посмотрел на часы.

Понял: если он все ко времени исполнит, будет как раз спектакль. Это не Артем так рассчитал; это Дитмар. Артем просто смог не умереть там, наверху, чтобы у Дитмара все по плану прошло.

А если Артем не станет ничего делать, Гомера вздернут. А на Театральную вместо фашистов красные войдут – и вместо сегодняшнего дня, завтра. Вроде и может один человек мир изменить, но чуть-чуть только; мир – тяжелый, как поезд метро, его особо не подвинешь.

Опять метнулся к церберше, сунул ей билет в зубы; и еще ссыпал патрончиков ей в карман. От патрончиков у нее очки затуманились, и через туман ей не видно стало, что он в зал первым полез, до всей публики. Прошел мимо обоих красноармейских постов деловито, не заглядывая бойцам в глаза, не запоминаясь им. Забрался на сцену, сунулся лицом в бархат.

За занавесом было темно; угадывался в мелкой глубине сцены силуэт беседки какой-то, что ли, или смутно выкрашенного античного храма… Артем дотронулся до него – фанера. Из-за фанеры, как будто в нее можно было войти и жить там, доносились голоса.

– Ну и я, поверь мне, тоже хотел бы ставить что-нибудь другое! Неужели ты думаешь, что меня устраивает наш нынешний репертуар! Но ты должна понимать, что в нашем положении…

– Я ничего не хочу понимать, Аркадий. Я устала от этой галиматьи. Если бы был в этом метрополитене, в этом мире еще один театр, я ушла бы не раздумывая! И, видит бог, душа моя сегодня не лежит играть совершенно!

– Не говори так! Что я могу сделать? Я хотел поставить «Носорога» Ионеско. Всем хороша пьеса! Главное – из костюмов одни носорожьи головы, можно хоть из бумаги делать. А потом понял: нельзя! Это ведь о чем пьеса? О том, как нормальные люди становятся животными как бы под воздействием идеологии. Ну и как такое ставить? Рейх запишет на свой счет, Красная Линия – на свой. И все! В лучшем случае – бойкот! А в худшем… И к тому же, эти люди с носорожьими головами… В Рейхе точно увидят параллель с уродами. Решат, что мы высмеиваем их страхи по поводу мутаций…

– Господи, Аркадий… Это паранойя.