Хороший был внедорожник: сиденья кожаные, броня в палец толщиной, аппаратура еще какая-то. Мотор уютно урчал, Нигматуллин вел цепко, мумии мелькали так быстро, как кадры в кино, как один человек.

– Хорошая машина, – сказал Артем. – Не знал, что у нас есть такие.

– Теперь вот есть.

Артем пожевал щеку – вместо того, чтобы все остальное у Летяги спросить. Не хотелось при людях. Потом не выдержал все-таки.

– А я ведь уже видывал эту машину. На Охотном ряду.

– В курсе.

– Думал, там и останусь лежать.

– Но не остался же.

– Почему?

– Узнали тебя. Свой ведь. Как мы своего?

– А если бы не узнали? Если бы я в противогазе был?

– Тогда бы… Не хер с рацией шляться. Глушилки тоже не весь сигнал перебить могут. Входящие все гасят, а исходящие не всегда. Приходится вручную работать.

– А как ищете?

– Ищем, – Летяга похлопал по приборам. – Тут пеленгатор есть. Хорошая машина.

Савелий поерзал: что-то осталось у него на душе неразрешенное.

– А че людям-то не сказать? Не было бы таких накладок… Как мы напортачили.

– Чтобы паники не было, – сказал Летяга. – А потом… У кого родственники там, у кого сям… Москва же. Начнут расползаться. И тогда – точно демаскировка. Даже в Ордене не все знают.

– Не все, – кивнул Артем.

– Ну и у меня, может, родственники, – отозвался Савелий. – Но раз такая тема! Чтобы мы этим гнидам еще и вазелинчиком сами помазались?

Нигматуллин за рулем поддержал его нечленораздельно.

– Ты не злись на старика, – обернулся к Артему Летяга с переднего сиденья. – Ну, не рассказал. Я-то сам всего год назад узнал. Он собирался, наверное.

– Наверное.

– Ты все правильно сделал, братик, – сказал Летяга. – Что с нами уехал. Точно. Все хорошо будет.

– И вы так всю Москву пасете? – спросил Артем. – Всех пеленгуете?

– Мы. Мы, Орден. Мы пасем, а не вы. Мы пеленгуем.

– А я вот каждый день наверх… На сорок шестой этаж… Каждый день – сеанс. И что?

– Что?

– Вы что, не слышали меня?

– И слышали, и видели.

– Но я же де-мас-ки-ро-вал вас! Нас! Всех!

Летяга посмотрел на Нигматуллина. Потом обернулся к Артему. Глаза его косили.

– Мельник сказал – не трогать тебя.

– Почему?

– Ну ты ж вроде… Родственничек. Неудобно.

– Останови, – ответил Артем. – Тошнит.

Нигматуллин послушался. Дал Артему вывернуться наружу. Остались на обочине: паленая водка с крошеными зубами, целый мир живой и говорливый, и где-то на нем отмеченная белоснежная крепость с небесными куполами. Домой, в метро нельзя это в себе проносить было, видимо.

Теперь можно было поспать.

– Дозу хватанул? – подозрительно спросил Летяга его, сонного.

– Укачало, – сказал Артем.

* * *

Открыл глаза – а уже Москва. Катили по набережной. Вечерело.

Всего-то один день прошел. Бывают же такие дни.

Не узнавал Артем город в окне. Москва-то та же была, что и утром. А вот ему глаза новые вставили.

Странно ему было. Странно и глупо.

Все теперь невсамделишное стало вокруг: заброшенные дома – декорации, пустые дворцы – обманки, мертвецы в машинах – манекены. Глядел раньше себе в волшебную трубу, видел в ней прекрасный и щемящий мираж; черт дернул ее разобрать – а в руки выпала раскрашенная картонка и стеклянные разноцветные крошки. А о картонке – как мечтать?

Он пытался снова любить Москву и снова тосковать по ней – не мог. Она же розыгрыш. Она ведь вся – полый макет, и погибшие люди в ней – только макет людей, и горе их – выклеено из папье-маше. Все устроено так для зрителей: как будто бы для подземных, а на самом деле – для заокеанских.

Вот и сделал открытие. Вполне великое: всю Землю все-таки открыл, все материки разом. И бесполезное – за три недели ничего с этим знанием не сделать. Да и три ли недели осталось? Доза плюсуется, и сколько он там еще радио надышался? Может, две, а не три.