Триумф опьянил меня, и я засмеялась злым безумным смехом, как могла бы засмеяться валькирия по имени Брунгильда. На лице Эдеко отразилось еще большее смятение. Взгляд его ярко-голубых глаз лихорадочно метался между мной, мечом и заходящим солнцем, по кругу. Я ощущала его потрясение, его страх и с изумлением наблюдала за тем, как он пытается взять себя в руки. Все еще не в силах совладать с собой, он протянул ко мне руку и прорычал:

— Дай его мне.

— Я отдам его только Аттиле, — отстранилась я.

— Я передам ему меч, от тебя. Обещаю, — сказал он уже мягче. — Отдай его мне. Я не хотел бы причинять тебе боли.

Мне оставалось лишь рассмеяться ему в лицо: ведь меч был у меня, и сама идея отобрать его выглядела смехотворной. Однако охранник, остановивший коня, чтобы посмотреть, что стало причиной суматохи, теперь тоже увидел меч. Я опустила клинок и передала его Эдеко. Он принял меч так осторожно, словно тот мог разбиться. Охранник заметил это и, как казалось, нехотя продолжил свой обход.

— Аттила вернется завтра, — сказал Эдеко, не в силах оторвать взгляд от лезвия меча. — До этого времени я буду хранить его у себя. Я перескажу ему твою историю. Не сомневаюсь, он пошлет за тобой. — И гаут жестом показал на суму.

Как только он ушел, я расстелила ту шкуру, на которой спала до этого. Мне не терпелось снова увидеть Сигурда, пусть только во сне, обсудить с ним то, что я сказала и сделала. Его запах по-прежнему наполнял хижину, и я не сомневалась, что его дух опять встретится со мной. Я легла и закрыла глаза, но обрывки мыслей лихорадочно метались в голове, и сон никак не шел. Как я ни старалась очистить разум, в нем толпились образы того, как я говорила, как положила руку на колено гаута-гунна, как выхватила меч и подняла вверх, будто бы призывая вечернее солнце угаснуть.

Я снова и снова видела саму себя глазами Эдеко: маленькой хрупкой женщиной, которая заливалась зловещим смехом и держала в руках само воплощение света. Я жалела лишь о том, что этого не узрел Аттила. Меня удивляло и восхищало, насколько я прониклась злом, как мне нравилась моя гибельная затея.

Но вечер превратился в ночь, и моим сознанием овладела другая мысль. Я пила из одной чаши со своим врагом. Я возлагала на него руки так, будто он мой брат. Всю свою жизнь я презирала гуннов, но день я провела в разговоре с одним из них — ибо он гунн если не по крови, то по разуму. И ни разу в моей голове не промелькнуло мысли о том, что этот гаут, решивший стать гунном, вполне мог воевать в Вормсе, когда там рекой текла кровь моего народа. Когда я подняла меч к солнцу, то ощутила желание ударить им Эдеко. Но это желание не имело ничего общего с тем, что Эдеко был моим врагом. Истина заключалась в том, что, держа в руках эту вещь, я стала ее продолжением и едва нашла в себе силы противиться такому могуществу.

Ночь тихо уходила. Я чувствовала, как солнце готовится снова взойти на небосвод, но сон по-прежнему от меня ускользал. Я больше не ощущала медового запаха, и теперь мне оставалось лишь задаваться вопросом, не придумала ли я его сама. Какая сила заставила меня упомянуть о бургундах? Что теперь случится из-за этого? Мне было даже приятно выставить своих братьев злодеями. Нравилось мне и пятнать свою честь. Как это могло произойти?

А вдруг вовсе не безумие наделило меня дерзновением, одарило забвением и легкостью? Все эти чувства покинули меня так же коварно, как сон. Теперь я подумала, что проклятье все-таки нашло способ оставить на мне свой след. С того самого момента, как я приняла меч из руки Гуннара, я успокаивала себя мыслями о том, что слишком хороша, слишком чиста благодаря бургундской крови, чтобы оскверниться проклятьем меча. Теперь мне эти мысли казались странными. Мне стало стыдно.