Братья Карамазовы - Федор Достоевский (1973)

Здесь нелишне вспомнить мысль Достоевского о законах распространения идей, когда «в общем настроении жизни иная идея, иная забота или тоска, доступные лишь высокообразованному и развитому уму, может вдруг передаться почти малограмотному существу, грубому и ни о чем никогда не заботившемуся, и вдруг заразит его душу своим влиянием».

И недаром «колоссальная» идея Ивана заражает ум и душу «сына Смердящей». Многое — а пожалуй, и все — оказывалось позволенным Федору Павловичу, братцам Дмитрию и Ивану. Откровения «смелого человека» и глубокого философа Ивана Карамазова, наверное, лишь давали форму собственным, разумеется, весьма смутным и примитивным потугам мысли ожесточенного и всех ненавидящего «забитого человека».

Но «слово» Смердякова, его «идея», «забота» и «тоска» — не повторение «слова», «заботы» и «тоски» Ивана: ведь Иван все же «чтил сердцем» «иной подвиг человеческий», ведь он бунтовал потому, что не мог принять гармонии, в фундаменте которой «слезинка» ребенка. Смердяков же бунтует во имя трех тысяч, спрятанных у Федора Павловича.

И потому, уезжая, Иван со страхом чувствует, что «в его душе сидел лакей Смердяков», сидело нечто такое, что хотя и было его, Ивана, частицей, но лишь частицей, а теперь и тут чудовищно разрасталось, принимало уродливые формы, грозило чем-то предчувствуемым, но неведомым и ужасным. Иван, как ученик чародея, вызвал силы, ни размера, ни действий которых не предвидел и совладать с которыми не мог. Идея из той сферы, в которой ею полностью владел Иван, из сферы чистой — многозначной и обратимой — мысли переходила в сферу принципиально иную — сферу единичного и необратимого действия.

Однако «действие» Ивана, «поступок», приводящий в конце концов к осуществлению его свободного желания (а на свободе своих желаний Иван очень настаивал), такой «поступок» не есть прямое осуществление «идеи» и «желания», как это было у Раскольникова или как это есть у Смердякова. Этот поступок (отъезд Ивана в Москву), подобно его мысли, не однозначен по своему смыслу и последствиям, в определенных пределах «обратим». Последствия отъезда Ивана зависят от решений и действий другой свободной личности и потому лежат на ее ответственности: если отец будет убит, то убийца — Дмитрий.

Отец — убит, но убийца — не Дмитрий.

Пришли в действие те силы, которые вызвал именно Иван, вдохновил своими идеями, но единичного, необратимого действия которых как закономерного результата своих идей — не предполагал, не предвидел.

Но все же — вызвал, все же — вдохновил. И потому столь ужасно для него, «прежнего смелого человека», открывающаяся истина — убил Смердяков, а не Дмитрий. Поэтому так противится его сознание этому открытию. И лишь тогда, когда Смердяков припирает его к стене (и в прямом и в переносном смысле) своим идиотски логичным, педантическим рассказом о том, как совершилось убийство, до мелочей рассчитанное с той же идиотской логикой, лишь тогда Ивану становится безнадежно ясно: убийца и он.

Иван не выносит этой ясности: человек и не может вынести той нечеловеческой ответственности, которую налагает формула «все позволено», будто бы освобождающая от ответственности.

Наступает трагическое раздвоение, переживаемое как болезнь: «Ты идешь совершить подвиг добродетели, а в добродетель-то и не веришь» (Черт). «Подвиг добродетели» — показание об истинном убийце и своем соучастии. Нечто лежащее в самой природе, «почитаемое сердцем» («иной подвиг человеческий») пересиливает внешнее, рациональное — формулу «все позволено». Человек подчиняется силам, существования которых не сознает, — проявляется то действие совести, которое есть «восполненное» сознание общности человека с другим человеком и человечеством.

Так душа Ивана раскрывается в своих поистине бездонных глубинах.