И, судя по судорожному вдоху Джексона, он тоже это знает. А значит, ему также известно, что Хадсон говорил мне правду с самого начала. Потому что, если бы он в самом деле был серьезно настроен на массовые убийства и геноцид, как считал Джексон около двух лет назад, то это бы уже произошло. Хадсон совершил бы это щелчком пальцев, одним взмахом руки – и никто не смог бы его остановить. Джексон узнал бы об этом только после того, как это уже стало бы историей.

Потому что именно такой силой обладает Хадсон.

Из стадиона с криками выбегают зрители, и он продолжает разрушаться, огромные куски обшивки и купола взрываются, не долетая до земли. Кресла с верхних трибун, куски крыши, обломки стен – все это рассыпается в пыль, которая, не причиняя никому вреда, падает на снег.

Я понимаю, что делает Хадсон, чувствую исходящий от него гнев. Он хочет смести арену, с трибун которой зрители, удобно устроившись, смотрели, как Коул пытается убить меня. Как Сайрус убивает меня. И ничего не сделали. Но он не причиняет им вреда. Мне даже нет нужды смотреть, чтобы убедиться, что это именно так. Однако он определенно хочет их напугать, и, если честно, я бы не погрешила против истины, если бы сказала, что в какой-то мере они это заслужили.

Какая же сила нужна для того, чтобы разрушить стадион, но никого при этом не ранить и не убить. И какой железный контроль. Я улыбаюсь. Его отец считал, что он не имеет контроля над своей силой, но это не так. Сайрус понял бы это, если бы уделял больше внимания сыну. Тот день в воспоминании Хадсона… тогда он сокрушил все, что было в комнате, кроме своего отца.

Что же еще может сделать Хадсон?

Я уже побывал мертвым. Ну, вроде того.

Вроде того? Что это значит?

Это значит, что многое из того, во что я верила последние несколько недель, последние несколько месяцев, было неправдой.

Это значит, что многое из того, в чем я обвиняла Хадсона, не было его виной – а может быть, этого вообще не происходило. И оттого, что он несколько раз пытался мне это сказать, мне становится еще хуже.

– Почему ты мне не сказал? – спрашиваю я, пока он идет от стадиона к лесу, из которого мы вышли меньше двух часов назад.

Этот лес кажется мне сюрреалистичным. Здесь все так изменилось. И осталось таким неизменным. Теперь боль достигла уровня, который погружает меня в пограничное состояние между жизнью и смертью. Сознание мутится, отделяется от тела, и я почти перестаю ощущать мучения, теперь я вижу только одно – Хадсона. Этот момент. Последние слова, которыми мы обменяемся в жизни. И я хочу, чтобы он знал. Знал, что теперь я вижу все. Вижу его.

– Сказал что? – спрашивает он. – Почему не нужно приближаться к моему отцу? По-моему, мы уже несколько раз обсуждали эту тему.

– Нет, – отвечаю я, проглотив ком в горле. – Почему ты не сказал мне, какой ты хороший человек?

Он изумленно смотрит на меня, мы глядим друг другу в глаза. На секунду Хадсон останавливается, и Мэйси и Джексон спрашивают, в чем дело.

Он не отвечает им, он не говорит ничего и я тоже. Мы просто смотрим друг на друга, и между нами воцаряется странное согласие.

– Мы поговорим об этом позже, – говорит он и идет дальше.

– Не будет никакого позже, – тихо отвечаю я, – и ты сам это знаешь.

Он начинает что-то говорить, затем замолкает. Сглатывает. Начинает говорить опять и снова замолкает.

Вокруг нас начинает что-то взрываться. Я отрываю взгляд от его глаз и вижу, как вековое дерево в мгновение ока превращается в опилки.

– Хадсон… – Я касаюсь его руки, лежащей на моем бедре, и накрываю ее ладонью. – Что ты делаешь?

Он только молча качает головой. С каждым его шагом взрываются все новые и новые деревья, и лес вокруг нас превращается в ничто. Он уничтожает лесной массив в приступе всепоглощающей ярости.

– Хадсон, – шепчу я. – Пожалуйста, не надо. Ты ничего не можешь сделать.