— Да. Товарищам в том признаться не мог, от высокомерия своего стыдно было. Хотел руки на себя наложить; топиться пробовал, но вода меня не приняла, тогда я в петлю полез. Меня ординарец мой спас, Степан Блохин. И от смерти, и от безумия чародейского. Он часть моих сил в себя принял. Это непросто, Геля, ох как непросто.

— Вы с Зориным и Мамаевым друг в друга льете почем зря.

— Это потому, что мы… братья, это по-другому называется, в берендийском аналога нет, мы из одного источника испили, да и мощные мы с ребятами, а Степка… Там сила едва тлела. Его от потока чуть не разорвало, неделю в горячке метался.

— И за это ты считаешь себя ему по гроб жизни обязанным?

— Он меня от смерти и от позора спас.

Прислонившись щекою к плечу Семена я искоса смотрела на ужасную хтонь, собирающую мелкие бусины. От смерти и от позора…

— Барин тебя к себе подпустил, потому что у тебя с Блохиным, по сути, одна и та же сила? То есть твоя?

— Знай он мои пределы, разумеется, поостерегся бы.

— А на что твой Степка рассчитывал, его призывая?

— Да кто теперь разберет? Блохина ведь не учил никто. Моя вина.

— А тебя?

— Что?

— Кто учил тебя? А Зорина, а Эльдара? Дмитрия, наконец? В нашем отечестве чародейских университетов нет.

— Да сами понемногу набирались. Ванька основательно к делу подошел, книги глотал, в переписку с заграничными магами вступал, Эльдар вообще отыскал на родине какого-то огнетворца…

— То есть вы сами справлялись, а Степку ты должен был учить?

— Я перед ним виноват.

— В чем?

— В том, что силою его наделил.

— Против воли? Из-за угла напрыгнул и надул через соломинку, как деревенский хулиган лягушку?

— Геля!

— Прости. — Я поцеловала Семену в щеку. — Прости, пожалуйста.

Он нашел мои губы.

— Уходи, я твой оберег, на это хватит… Там Евсей этот смешной с револьвером, я видел, и тетка забавная… Мальчик из приюта, ты его в Мокошь-град…

— Если бы ты Митеньке блаженненькому сапфиров своих не отдал, на дольше бы хватило?

— Да… нет… не важно. Дитя ведь невинное…

Видно, Крестовского опять корежило чародейским перехлестом, он бормотал все невнятнее. Дурачок прекраснодушный. Люблю.

— Семка, — шепнула горячо, — а ты точно не за всех чародеев здесь страдаешь?

И шепотом же четко изложила свои политические размышления. Он негромко рассмеялся:

— Попович, все о Берендии думаешь! Мне, конечно, высокое мнение твое о хитроумии…

— Не ври. Ты на три шага вперед просчитал.

— Ну просчитал…

— И будешь Блохина от наказания отмазывать?

— На основании чего, если забыть на минуточку, что он уже мертв?

— Потому что чародей, как и ты. Кстати, ты, может, не заметил, но у нас полгорода мертвецов бегает.

— Чародеи перед законом наравне со всеми отвечают, иногда и сверх, потому как…

— Сила подразумевает ответственность, — заключила я с его же скучнейшими казенными интонациями и счастливо хихикнула.

Что-то пребольно стукнуло о колено, я вздрогнула, посмотрела вниз. Зябликов лежал, распластавшись на полу, сжимая в руке берцовую человеческую кость. Ну правильно, я же велела ему Асмодеуса за ногу удерживать. Вот он ее и не выпускает. Барин на явление нового персонажа внимания не обращал, не до того ему было, счет бусинам на тысячи уже шел.

— Христофор? — вопросил Крестовский.

— Не Христофор, а Геродот, — поправила я. — Геродот, ну-ка, напой мелодию, которую на дудке сыграть надобно.

Герочка напел, я достала из сумочки инструмент.

— Ваше превосходительство, извольте повторить.

— Ты его в чем валяла? — Крестовский брезгливо вытер свисток о манжету.