– А я бы им сразу отдал посылку, – сказал Щелкачов, смеясь даже чуть более радостно, чем следовало бы. – Всё бы отдал сразу!

Когда вышли после обеда, Сорокина опять не было; тут даже Артём начал волноваться, хотя виду не подавал. Однако на лавочке больше не стал сидеть – встал посередь монастырского двора, нарочито расслабленный.

Прошёл куда-то поп в красноармейском шлеме. Хлыщ в лакированных башмаках и с тростью – явно из артистической роты. “Или из журнала”, – прикинул Артём. Под конвоем куда-то провели трёх леопардов – худых, грязных, морды в коросте, смотреть гадко, всё вдохновение испортили.

Сивцев заприметил какого-то своего знакомого, пошёл у него справляться, не видел ли он десятника Сорокина… Щелкачов опять засмотрелся на архитектуру… Артём увидел оленёнка – захотел погреться о ласковое и пахучее тепло.

Так получилось, что он направился к олешке одновременно с женщиной, не замечая её. Это была Галина из ИСО, она несла сахар в руке. Когда Артём её, шедшую с другой стороны, справа, увидел, было уже неловко делать вид, что он идёт в другую сторону. Они подошли к олешке почти разом, и это обстоятельство вынудило Артёма сказать “Здравствуйте!”.

Вообще, он не имел никакого права с ней здороваться – как и все заключённые двенадцатой роты не могли обращаться к начальству напрямую; но, может, она не знала, откуда он. Вдруг он пожарник из пятой роты.

Галина была в гимнастёрке и в юбке. Отлично начищенные сапожки на каблуках.

Под гимнастёркой была очень заметна крупная грудь.

– Вы со мной здороваетесь или с оленем? – спросила Галина строго и быстро посмотрела на Артёма.

– Мы с вами виделись, – сказал Артём, расчёсывая оленя Мишку в одном месте, словно у того там зудело.

– Да? – переспросила Галина просто. – Я на вас не обратила внимания.

“Сука какая”, – подумал Артём с неизъяснимой нежностью.

Она скормила оленю сахар и ушла, даже не кивнув Артёму.

Он не мог отвести от неё глаз. Кажется, Галина это осознавала – походка её дразнилась.

Олень сделал шаг вперед, видимо, недовольный тем, что Артём так и чешет его в одном месте.

– А сахарку я бы тоже съел, – негромко сказал Артём, чтоб как-то сбить своё тяжёлое и душное возбуждение.

Представил, как ест сахар с тёплой руки, видя линии в ладони, запястье и слыша чистый и еле ощутимый запах женского пота. Если потом лизнуть ладонь в том месте, где лежал сахар, она будет сладкой.

От сахара отвлёк Сорокин – на этот раз он не орал, но всё приглядывался к Артёму.

– Весь день ненаряженные просидели, – нудил он. – Не ломит в костях-то?

– Отчего? У нас была работа, – не сдержался Артём: на него напал задорный стих. – Гражданин Эйхманис проходил сегодня, велел монастырских чаек сосчитать.

Сорокин на секунду поперхнулся, но потом понял, что его дурят.

– Шутишь всё? Я тебя запомню теперь, – сказал он.

Что-то ему, впрочем, мешало раздавить Артёма немедля.

Работа им досталась не самая тяжёлая, но грязная: разгребать свалку мусора у больнички.

Больничка – трёхэтажное здание неподалёку от ворот кремля.

Возле больнички стояло несколько жёлтых монашеских диванов – сами больные, видимо, по указаниям врачей вынесли и грелись на солнце, подставляя цинготные ноги. Почему-то чайкам всё это особенно не нравилось.

“После такой работы она тебя точно не стала б сахаром кормить”, – легкомысленно размышлял Артём, стараясь не вглядываться в гнойные бинты и пропахшее полудохлой человечиной тряпьё.

Всю эту грязь они грузили в тачку, которую поочерёдно отвозили за ворота то Митя, то Сивцев, то Артём: с тачкой было веселее всего – прогулка всё-таки, ветерок.

Разворачивая очередную тачку с мусором, Артём вдруг заметил женские лица в окнах третьего этажа – и засмотрелся.