– Чем я занимался в музее? Ждал вечера. И, конечно, по возможности избегал думать об опасности, которая мне угрожала. Иначе я бы очень скоро свихнулся. Впрочем, у меня был опыт – уже несколько лет, как я скрывался. Один год даже в самой Германии. Вот я и не позволял себе думать, что допустил хоть какую-нибудь оплошность. Раскаяние разъедает душу сильнее, чем соляная кислота. Это занятие для спокойных эпох. Ну, а потом я без конца занимался французским, сам себе давал уроки французского. Позже я стал ночами бродить по залам музея, рассматривать картины, запоминать их. Скоро я уже знал все полотна. И сидя днем в кромешной тьме, мысленно восстанавливал их в памяти. Я представлял их себе, следуя определенной системе, по порядку, иной раз на одну какую-нибудь картину тратил много дней. Порою на меня нападало отчаяние, но потом я начинал все сызнова. Если бы я просто любовался картинами, то, наверное, пропал бы. Но я придумал себе своего рода упражнение для памяти и благодаря этому все время совершенствовался. Теперь я уже не бился головой об стенку, я как бы поднимался вверх, ступенька за ступенькой. Понимаете?

– Да, вы не давали себе покоя, – сказал Меликов. – И у вас была цель. Это спасает.

– Одно лето я не расставался с Сезанном и с несколькими картинами Дега. Разумеется, это были воображаемые картины, и только в воображении я мог их оценить. Но все же я оценивал их. То был своего рода вызов судьбе. Я заучивал наизусть цвета и композицию, хотя никогда не видел ни одного цвета днем. Это был лунный Сезанн и ночной Дега. И я запоминал и сопоставлял эти картины в их сумеречном воплощении. Позже я нашел в библиотеке книги по искусству. И, присев под подоконником, усердно изучал их. Призрачный мир, но все же это был мир.

– Разве музей не охранялся?

– Только в дневные часы. Вечером его просто запирали. На мое счастье.

– И на несчастье человека, который носил вам еду.

– На несчастье человека, который прятал меня, – сказал я спокойно, взглянув на Меликова. Я понимал, что за его словами ничего не кроется, он не хотел меня обидеть. Просто констатировал факт.

– Не надейтесь стать нелегальным мойщиком тарелок, – сказал Меликов. – Это романтические бредни! Да и с тех пор, как существуют профсоюзы, такая возможность отпала. Сколько времени вы можете продержаться и не умереть с голоду?

– Совсем недолго… Сколько стоит этот завтрак?

– Полтора доллара. С начала войны здесь все дорожает.

– Войны? – сказал я. – Какая здесь война?

– Война идет! – возразил Меликов. – И опять-таки на ваше счастье. Требуются люди. Безработицы пока нет. Вам легче будет устроиться.

– Через два месяца мне снова придется удирать.

Меликов рассмеялся, зажмурив маленькие глазки.

– Америка – огромная страна. И война идет. На ваше счастье. Где вы родились?

– Согласно паспорту – в Гамбурге, на самом деле – в Ганновере.

– Ни в том, ни в другом случае это вам не грозит высылкой. Но вы можете угодить в лагерь для интернированных.

– В одном таком лагере я уже побывал. Во Франции, – сказал я, пожав плечами.

– Бежали?

– Скорее, просто ушел. После поражения, когда началась всеобщая неразбериха.

Меликов кивнул.

– Я тоже жил во Франции, когда началась всеобщая неразбериха в восемнадцатом году… Но только после победы – как оказалось, впрочем, весьма призрачной. Не выпить ли нам сейчас водки?

– Я привык с опаской относиться к алкоголю, – ответил я. – Несколько раз я из-за него переоценивал свои силы. И дважды это привело к весьма плачевным результатам… к тюремной камере, кишевшей насекомыми.

– В Испании?

– В Северной Америке.

– И все же давайте рискнем в третий раз. Тюремные камеры здесь чистые. Водка у меня в гостинице, тут вам не подадут ни капли… А вы романтик? – спросил он немного погодя.

– Для меня это – непозволительная роскошь. Полиция хватает романтиков чаще, чем всех прочих.