Эти тезисы могли бы войти в гейдельбергскую программу23 германской социал-демократии; их не могла, однако, принять ни венская группа национал-социалистов, ни мюнхенское движение, достигшее уже солидных размеров. Ни венцы, ни мюнхенцы не могли согласиться с тем, что две части нации находятся в естественной противоположности друг к другу. Напротив, Гитлер незадолго до зальцбургского партейтага возвестил: «В рядах нашей партии нет места для рабочих, сознающих себя как класс, точно так же как нет места для буржуа, сознающих себя как сословие». Так сказал Гитлер; но как же быть с подчеркивающим свое социальное происхождение буржуа и членом партии Кернером, который, несмотря на невыутюженные брюки, не желал быть пролетарием? А между тем партия состояла из таких людей, как Кернер. Гитлер обладает великим умением заговорить слушателя, отвлечь его от реальности жизни или, как сказал однажды Федер, «приспособить не нашу программу к фактам, а факты к нашей программе».

Но летом 1920 г. Юнг еще далеко не дошел до этого. Он был еще достаточно близок к мюнхенцам и мог оказывать на них влияние. Гитлер не выступал на партейтаге вовсе, представителем мюнхенцев в президиуме был Дрекслер. Мюнхенская партия стала членом «междугосударственной канцелярии национал-социалистической партии немецкого народа», но эта «канцелярия» оказалась на деле пустым местом. Тем важнее было идейное влияние зальцбургского партейтага.

Национал-социализм по-богемски

Это влияние исходило от Рудольфа Юнга. Последний уже тогда имел совершенно отчетливое представление о пагубной роли мировой демократии, о связи между интернациональным «мамонизмом» и государственными формами либерализма, об антинемецком характере западной демократии и т. п. Мюнхенцы не дошли еще тогда до таких простых истин. Дрекслеру они были не по силам; Федер не любил примешивать к своей экономической теории высокую политику, эстетствующее политиканство Эккарта не нуждалось в подобных шаблонах, а Гитлер был в состоянии использовать ту или другую идею лишь тогда, когда она приобретала форму, в которую ее можно было бы облечь. И вот он узнал теперь от Юнга, что еврейской нации свойственно все более подчинять своему влиянию другие народы; что реформация Лютера была половинчатой, так как не отделила христианства от Ветхого Завета; что западный «мамонизм» и восточный большевизм – лишь кажущиеся противоположности, а на самом деле союзники, одинаково ставящие себе целью водворение еврейского господства над миром. Гитлер узнал теперь, что международная демократия есть не что иное, как политический продукт еврейского духа, что надо поэтому отказаться от парламентаризма и обратиться к сословному строю. Юнг указал также обоих главных виновников слабости Германии; последняя имела: 1) самую сильную в мире социал-демократию и 2) самую сильную клерикальную партию, а наряду с ними очень сильно было также влияние еврейского свободомыслия. То, что жило в смутных представлениях и несвязном лепете Дрекслера, получало в устах Юнга осязательную форму: в мировой войне, политическом перевороте, похожем на великое переселение народов, на стороне Антанты стоял индивидуализм, на стороне же Германии – конечно, социализм. Марксизм, видите ли, только карикатура на последний; «социализм есть общее творчество, общая воля. Социализм – это национальный характер германцев, это дух германского народа, он заключается во взглядах на труд как на нравственный долг». Социализм носит столь немецкий характер, что даже Германия Вильгельма II была «единственным государством, в котором, можно сказать, социализм осуществлялся во имя самого государства».