Автобиография - Агата Кристи (1977)

Как ни странно, довольно меткое замечание. Глубокие синие и зеленые тени на лице моего брата наводили на подозрения о его отвращении к мылу и воде; что же касается моего портрета в шестнадцатилетнем возрасте, то на нем явно видны пробивающиеся над верхней губой усики – недостаток, которым я никогда не страдала. Напротив, отец выглядит на своем портрете таким бело-розовым, что определенно мог бы служить рекламой мыла. Думаю, художник совершенно не хотел писать все эти портреты и согласился исключительно под давлением мамы, не устояв перед ее напором. Портреты брата и сестры отличались отсутствием какого бы то ни было сходства с ними, в то время как портрет отца поражал точностью, хотя и он явно не был удачным.

Я совершенно уверена, что любимым детищем художника был портрет няни. Прозрачный батист ее сборчатого чепца великолепно обрамляет морщинистое лицо с глубокими впадинами глазниц; стиль напоминает старых фламандских мастеров.

Я не знаю, в каком возрасте пришла к нам няня, почему мама выбрала такую немолодую женщину, но она всегда говорила:

– С того момента, как появилась няня, я могла больше не беспокоиться о тебе, я знала, что ты в хороших руках.

Великое множество детей прошли через эти руки, я была последней.

Во время переписи населения отец должен был сообщить возраст всех обитателей нашего дома.

– Весьма деликатная работа, – сказал он удрученно. – Слуги не любят, когда их расспрашивают о возрасте. И что делать с няней?

Няня явилась и, скрестив руки на своем белоснежном фартуке, встала перед папой с вопросительным видом.

– Так что, понимаете, – заключил папа, вкратце объяснив суть переписи населения, – я просто обязан сообщить возраст каждого. Что… э-э-э… мне написать о вас?

– Что желаете, – сказала няня вежливо.

– Да, но я… э-э-э… должен знать…

– Пишите, как вам кажется лучше, сэр.

Считая, что ей по крайней мере лет семьдесят пять, папа осторожно предположил:

– Э-э-э, ну, например, пятьдесят девять? Что-то в этом роде?

На морщинистом лице отразилось страдание.

– Неужели я выгляжу такой старой, сэр? – спросила няня с неподдельной горечью.

– Нет, что вы, но все-таки что мне сказать?

Няня повторила свой ход.

– То, что вы считаете правильным, сэр, – сказала она с достоинством.

Смирившись, папа написал, что ей шестьдесят четыре года. И в наши дни случается встретиться с подобным явлением. Когда мой муж Макс работал с польскими и югославскими пилотами во время последней войны, он сталкивался с реакцией точь-в-точь как у няни.

– Возраст?

– Какой угодно – двадцать, тридцать, сорок – как вам будет угодно, – отвечали они, дружески разводя руками, – не имеет никакого значения.

– Где родились?

– Где хотите. Краков, Варшава, Белград, Загреб… Где хотите.

Нельзя яснее выразить всю смехотворность этих фактических деталей.

Совершенно так же ведут себя арабы.

– Как поживает ваш отец?

– Хорошо, но только он очень старый.

– Сколько же ему лет?

– О, очень много, девяносто или девяносто пять.

При этом оказывается, что отцу, о котором идет речь, лет пятьдесят.

Но так уж устроена жизнь. Когда вы молоды, вы молоды; когда обретаете зрелость, вы «в расцвете лет»; но когда расцвет сменяется увяданием, вы стары. А уж если стары, то возраст не имеет никакого значения.

* * *