Ван Чанчи наконец шевельнулся. Перспектива остаться одному на таком большом хозяйстве его испугала. Он встал, двумя руками прижав к своему заду стул, точно тот к нему и вправду прирос. В таком положении он сделал несколько шагов, после чего, почувствовав неудобство, переместил его на плечи. Так он и пошел со стулом на плечах. Лю Шуанцзюй спросила:

– Зачем тебе с собой стул? Хочешь засесть в другом месте?

– Раз ничего не понимаешь, так и молчи, – огрызнулся Ван Чанчи.

Лю Шуанцзюй повесила ему на шею сумку, и он большими шагами отправился в путь – со стулом на плечах и сумкой на шее.

Горная тропа извивалась. Леса вокруг становились все бескрайнее. Ван Чанчи походил на маленького муравья, а тропа – на тонкий седой волосок.

3

Выйдя из автовокзала, Ван Чанчи направился прямиком в отдел народного образования. Там на спортплощадке он увидел Ван Хуая, который сидел, скрестив ноги, и держал в руках картонку с надписью: «Не приняли в вуз по проходному баллу, кто восстановит справедливость?». Кроме одинокого силуэта Ван Хуая, на площадке не было ни души. Яркое солнце палило так нещадно, что Ван Хуай опустил голову и теперь напоминал торчащий из сухой земли переломанный пополам увядший колос или неподвижный пень. Ван Чанчи поставил стул и пошел поднимать отца. Тот оказался тяжелым, гораздо тяжелее, чем представлял себе Ван Чанчи. Поднять его с первой попытки не удалось. Ван Чанчи поднатужился, но вторая попытка тоже оказалась неудачной. Несколько дней тому назад Ван Чанчи и сам был в похожем состоянии, он сообразил, что Ван Хуай отяжелел из-за того, что у него затекли руки и ноги, и теперь ему требовалась помощь, поэтому Ван Чанчи стал растирать его затекшие члены. Спустя полчаса Ван Хуай, опершись на руки, перебрался на стул и сказал:

– Такой огромный город, и не нашлось ни одной лишней скамейки.

Ван Чанчи передал ему сумку. Ван Хуай вытащил оттуда стеклянную бутыль, открутил с нее крышку и тут же с шумным бульканьем опустошил на треть. То была рисовая бражка[2] его собственного приготовления. Глотнув ее, он сразу ожил.

– Рис поспел, мать зовет тебя на жатву, – сказал Ван Чанчи.

– Что такое зерно? Тут судьба решается. – Большим пальцем правой руки Ван Хуай вытер мокрые уголки рта.

– Тут можно хоть дыру в цементе просидеть, толку от этого все равно не будет.

– Не было бы толку, зачем бы я тогда сидел? Мне что же, совсем делать нечего? Говорю тебе, эта проблема привлекла внимание руководства, они уже ею занимаются. Если бы ты посидел тут со мной еще несколько дней, авось бы что-нибудь из этого и вышло.

– Лучше вернуться домой и быть крестьянином, чем терять здесь лицо.

– На каком основании ты должен быть крестьянином, если набрал проходной балл? Твое место, как и их, – в кабинете!

В этом административном здании было четыре этажа, сверху донизу опоясанные открытой галереей. На каждом из этажей размещалось по двенадцать кабинетов, их двери и окна были выкрашены в зеленый цвет. От старости краска поблекла и теперь выглядела обшарпанной и полинявшей. На цоколе здания, на стенах снаружи галереи, а также кое-где на кровле рос мох и виднелись дождевые потеки. Перед зданием аккуратной изгородью вытянулись подстриженные кусты бирючины. Ван Хуай стал показывать на окна и перечислять:

– Начальник управления в пятом кабинете на третьем этаже, два его зама – в третьем и четвертом кабинетах. Приемная комиссия в первом кабинете на четвертом этаже.

Ван Чанчи заметил, что кто-то высунулся из окна и тут же скрылся обратно.

– Я буду ждать за воротами, как только надумаешь, мы тут же поедем обратно, – сказал он.

– Я ничего не надумаю, пока они не предоставят тебе места! – заорал Ван Хуай во все горло.

Из множества окон высунулись головы, они долго взирали куда-то вдаль, словно надеясь увидеть источник необычного шума.