Кто-то — Хорнблауэр подозревал, что это молодой Жан, которому не исполнилось еще семнадцати — громко, не стесняясь, рыдал. Люди дошли до предела. Кто-нибудь другой, обладающий большей силой убеждения, заставил бы их пойти дальше, но не он, признался сам себе Хорнблауэр. Если бы брод оказался проходимым, они смогли бы пересечь его и пройти еще пару миль по другой стороне, но перед лицом страшного разочарования руки их опустились, и они были неспособны ничего предпринять сейчас. Кроме того, им было ясно, как и Хорнблауэру, что идти некуда. Восстание подошло к концу, вне зависимости от того, будут ли они идти, пока не умрут от усталости, или останутся и умрут здесь. Буря и затопление брода подписали мятежу приговор. Опыт партизанской войны сделал людей реалистами, они понимали, что все попытки действовать будут не более чем притворством. А еще все знали о прокламации Клозана, обещающей амнистию. Браун стоял рядом, храня красноречивое молчание и положа руку на рукоять заткнутого за пояс пистолета. Он сам, Браун, Мари, граф и Анетта, вот на кого можно рассчитывать. К этому можно прибавить еще одного или двоих, в том числе папашу Фермиака. На данный момент этого достаточно. Можно пристрелить пару самых непокорных, и остальным ничего не останется, как повиноваться. Но вряд ли он сумеет сохранить людей на марше в темноте против их воли. Им не составит труда бежать, а кто-то, более недовольный и ожесточенный, чем остальные, может воткнуть нож ему в спину или, приставив мушкет, спустить курок. Он был готов рискнуть и пристрелить нескольких недовольных, но не видел смысла делать это. Ему оставалось только одно — последнее средство загнанного в угол предводителя партизан: распустить отряд и ждать наступления лучших времен. Смириться с этим было нелегко, особенно учитывая страшную опасность, угрожающую графу и Мари, но выбирать приходилось меньшее из зол. Но осознание провала было горьким.

— Что ж, — сказал он, — в таком случае нам остается распрощаться.

Некоторые из людей встрепенулись при этих словах.

— Орацио, — воскликнула Мари, но резко смолкла. Она помнила о важности дисциплины.

— Вашим жизням ничто не угрожает, — продолжил Хорнблауэр. — Все вы читали декларацию Клозана. Утром, а если захотите, сейчас, вы можете пойти в расположение войск и сдаться. Можете отправиться по домам. Мадам, граф и я пойдем дальше, так как мы должны идти. И мы пойдем, даже через силу.

Услышав это, люди онемели. Ни единого звука, ни единого жеста в темноте. Две недели пережитых ими испытаний и опасностей для многих, казалось, вместили всю жизнь, и осознать, что жизнь эта подошла к концу, было непросто.

— Мы вернемся, — продолжал Хорнблауэр. — Вспоминайте о нас, когда вернетесь домой. Думайте о нас. Мы вернемся, и снова позовем вас к оружию. Тогда мы соберем все наши силы, чтобы низвергнуть тирана. Не забывайте об этом. А теперь давайте в последний раз крикнем «ура» в честь короля: Vive le Roi![30]

Они подхватили крик, не слишком воодушевленно, но Хорнблауэр достиг намеченной цели. Он посеял семена будущего восстания: когда дивизия Клозана уйдет, можно будет снова возмутить Нивернэ, как только появится вождь — если они с графом сумеют вернуться в провинцию. Надежда была призрачной, но ничего иного не оставалось.

— Во имя Божье, — произнес Фермиак, — я вас не оставлю.

— И я, — раздался другой голос в темноте.

Не исключено, что имея дело с этими французами, можно было исступленно воззвать к их чувствам, повести за собой на волне эмоций, заставить их опять подняться на марш. Хорнблауэр чувствовал такое искушение, но нужно было трезво взвесить все за и против. Такое истеричное возбуждение резко пойдет на убыль, как только люди снова ощутят боль в усталых ногах. Некоторые просто не смогут идти дальше. Нельзя этого делать: на рассвете при нем останется человек шесть, не больше, а время будет безвозвратно потеряно.