Содом и Гоморра. Города окрестности Сей - Кормак Маккарти (2013)

— Гм… В общем, он, видимо, пытался проснуться. Но хотя ночь стояла холодная, а ложем служил жесткий камень, это у него не получалось. Вокруг меж тем стояла тишина. Дождь перестал. Ветер тоже. Участники процессии между собой посовещались, после чего носильщики выступили вперед и поставили паланкин на каменистую землю. На носилках лежала юная девушка с закрытыми глазами и руками, скрещенными на груди, как у мертвой. Сновидец бросил взгляд на нее и перевел его на группу сопровождающих. Несмотря на холодную ночь — а ведь там, в продутых ветрами высях, откуда они спустились, надо полагать, было еще холоднее, — одеты они были очень легко, даже плащи и одеяла у них на плечах были из ткани какой-то очень неплотной вязки. При свете факелов было видно, что их лица и торсы блестят от пота. И как бы ни был странен их вид и непонятна миссия, которую они собирались исполнить, от них веяло чем-то неуловимо знакомым. Как будто он все это уже видел прежде.

— Вроде как во сне.

— Ну, если хотите.

— От моего желания тут мало что…

— Думаете, вы уже знаете, чем этот сон кончится?

— Да есть у меня кое-какие наметки.

— Посмотрим.

— Дуйте дальше.

— Одним из сопровождающих был знахарь или что-то вроде — у него на поясе висели явно всяческие снадобья, он подошел к предводителю, и они посовещались. Черепаховый панцирь вожак сдвинул пальцем себе на макушку, как сварщик маску, но лица его сновидцу все равно видно не было. Результатом совещания стало то, что трое полуголых мужчин отделились от их компании и приблизились к алтарному камню. У них с собой была бутыль и чаша, они поставили чашу на камень, налили до краев и предложили сновидцу выпить.

— Тут я бы крепко подумал.

— Поздно. Он взял ее обеими руками с той же торжественностью, с которой ему ее предложили, поднял к губам и выпил.

— И что в ней было?

— Не знаю.

— А какая была чаша?

— Чаша была сделана из рога, нагретого на огне и отформованного так, чтобы она могла стоять.

— Как выпитое на него подействовало?

— Заставило забыть.

— Что забыть? Все?

— Он забыл о трудах и страданиях своей жизни. Как и о том, что за это положено наказание.

— Ну, дальше.

— Он выпил ее до капли, отдал чашу обратно, и почти тотчас же все от него отступило, он стал вновь как дитя, его окутал мир и спокойствие, и даже страх отошел настолько, что ему ничего не стоило сделаться соучастником кровавой церемонии, которая и тогда была, и сейчас есть не что иное, как оскорбление, наносимое Господу.

— В этом и было наказание?

— Нет. Ему пришлось заплатить куда более высокую цену, чем даже эта.

— В чем оно заключалось?

— Что он и это тоже забудет.

— А разве так уж плохо — вот такую вот хрень забыть?

— Поживем — увидим.

— Ну, дальше.

— Он выпил чашу и отдал себя на сомнительную милость этих древнеобразных serranos[346]. И теперь уже они повели его — сняли с камня, вывели на дорогу и стали по ней с ним прогуливаться туда и сюда. Они как бы заставляли его задуматься над всем тем, что вокруг него: объять мыслью и скалы, и горы, и звезды, что просияли над ними на фоне вечной черноты, свойственной первоначалу мира.

— Что же они ему говорили?

— Не знаю.

— Вам их разговор не был слышен?

Пришлый не ответил. Сидел, созерцая бетонные конструкции над головой. Гнезда ласточек, прилепленные в самых верхних углах, были как множество маленьких глиняных печек вверх дном. Поток транспорта стал гуще. Прямоугольные тени, которые грузовики, въезжая под виадук, с себя стряхивали, в том месте, где они снова выскакивали на солнце, опять к ним прицеплялись. Он поднял руку так, словно бы медленно что-то подбрасывает вверх.