Наследие - Бентли Литтл (2009)

По дороге он заехал в «Дель Тако» и, сидя за пластмассовым столом на пластмассовом стуле, торопливо съел невкусный ужин. В Ветеранский госпиталь приехал уже на закате. Отец спал, чему Стив, со вздохом опускаясь в кресло, от души порадовался. Лучше, когда старик спит. Можно сидеть у его постели, как положено любящему сыну, но не пытаться с ним разговаривать – что из-за деменции, исключая краткие периоды просветления, почти невозможно. Да, лучше, когда отец без сознания. Сыновняя любовь, преданность и никаких хлопот.

Вдруг послышался хриплый, сдавленный кашель, и Стив подскочил в испуге. Взглянул на кровать. В палате царила тьма, даже свет из коридора падал приглушенно, неярко, словно его притушили на ночь. Шторка, отделяющая кровать отца от остальной палаты, была отдернута: одного из его соседей выписали два дня назад, второго куда-то перевели сегодня утром. Стив озирался кругом, словно ребенок, напуганный непонятным звуком в темной комнате. Только сейчас он заметил, что из других палат не доносятся, как обычно, крики и вопли. Весь этаж притих.

Отец распахнул глаза – белые ободки роговицы, черные дула зрачков в полутьме.

– Я ее убил.

Старческий голос в мертвой тишине больницы прозвучал сипло и как-то нелепо громко.

Стив застыл на месте. А в следующий миг бросился к двери и аккуратно ее прикрыл, чтобы никто, проходя мимо, не услышал отца.

– Я ее убил, – повторил голос у него за спиной.

Стив повернулся к кровати, но глаза отца уже закрылись, дыхание стало ровным; он снова погрузился в сон.

Стив судорожно вздохнул, не отрывая взгляда от приоткрытого рта старика. На миг охватило искушение встряхнуть его, разбудить, спросить, о чем это он. Но даже если отец знал, о чем говорит, скорее всего, объяснить бы не смог. По большей части он нес бессмыслицу, хаотичный набор слов, поднимающийся, словно гнилостные пары, откуда-то из глубин безнадежно больного мозга. Впрочем, бывали и моменты просветления – вот как вчера, когда он узнал Стива, задал пару вопросов о работе, о машине и только затем «поплыл» и начал принимать его за покойного дядю Джина. Так что, возможно, он – намеренно или нет – сказал правду.

И потом, здесь чувствовалась правда. Что-то реальное. Тихий шепот, серьезный, исповедальный тон. Как Стив ни старался, он не мог выбросить из головы эту загадочную фразу.

Я ее убил.

Шелестящий старческий голос преследовал его и во сне. В кошмаре, что время от времени возвращался к нему все эти годы, с детства. Во сне он снова был маленьким и спал в своей старой кровати в Финиксе. Жаркая ночь, открытое окно. Он встал на колени в изголовье кровати, раздвинул шторы и выглянул во двор. Поначалу ничего не видел – только услышал шорох, и с ним что-то вроде тихого, шипящего смешка. Затем глаза привыкли к темноте, и вдруг сквозь заржавевшие жалюзи он различил движение. По траве меж кустов полз человек – полз, извиваясь, как змея, сжав ноги и прижав руки к бокам. Свет лампы над задним крыльцом на секунду упал на него, и Стив увидел, что это клоун – клоун в драных лохмотьях, с грязной, грубо размалеванной физиономией. До сих пор все было знакомо, но дальше сон принял новое направление. Стив увидел перед клоуном неподвижно лежащее женское тело. Переползая через него, клоун поднял голову и взглянул прямо на Стива. «Я ее убил», – прошептал он сухим, шелестящим голосом. «Я ее убил». Голосом отца.

За завтраком Стиву пришло в голову: а может, отец говорил про войну? Да, скорее всего, что-то из военных лет. Отец служил во Вьетнаме, поэтому и лежал сейчас в Ветеранском госпитале. Хоть он был и не из тех старых солдат, что делятся с сыновьями фронтовыми историями (впрочем, кажется, вьетнамские ветераны особо ничего и не рассказывают – делиться воспоминаниями любили ветераны Второй мировой), – Стив знал, что его старик был на фронте. Значит, убивать ему приходилось. А солдатам приходится убивать, в том числе и гражданских. И женщин.

Конечно. В этом все дело.