– Тара, дорогая, прости. – Сантэн протянула руку, но стол был слишком широк, чтобы она могла коснуться руки Тары. – Прости, я сорвалась. Все это, с моей точки зрения, очень важно и глубоко меня затрагивает, но я не желаю настраивать тебя враждебно. Я хочу только помочь тебе – я беспокоюсь за вас с Шасой. Я хочу помочь. Тара, ты позволишь помочь?

– Не думаю, что мы нуждаемся в помощи, – спокойно солгала Тара. – Мы с Шасой совершенно счастливы. У нас четверо прекрасных детей…

Сантэн сделала нетерпеливый жест.

– Тара, мы с тобой редко говорим с глазу на глаз. Но я твой друг, искренний друг. Я хочу для вас с Шасой и для малышей самого лучшего. Ты позволишь мне помочь?

– Но как, мама? Дадите нам денег? Но вы и так дали десять или двадцать миллионов – или это были тридцать миллионов фунтов? Иногда я сбиваюсь со счета.

– Разрешишь поделиться опытом? Прислушаешься к моему совету?

– Да, мама, я слушаю. Не обещаю, что последую ему, но выслушаю.

– Во-первых, Тара, голубушка, откажись от таких безумных левацких поступков. Ты подрываешь репутацию всей семьи. Выставляя напоказ себя, когда так одеваешься и стоишь на улице, ты выставляешь напоказ всех нас. К тому же это чрезвычайно опасно. Закон о борьбе с коммунизмом не отменен

[4]. Тебя могут объявить коммунисткой и выписать запретительный ордер

[5]. Подумай об этом. Ты перестанешь быть личностью, лишишься всех человеческих прав, утратишь достоинство. А политическая карьера Шасы? Как это скажется на нем?

– Мама, я обещала выслушать, – упрямо сказала Тара. – Но теперь отказываюсь от своего обещания. Я знаю, что делаю. – Она встала и пошла к выходу, у дверей остановилась и оглянулась. – Вам когда-нибудь приходило в голову, Сантэн Кортни-Малкомс, что моя мать умерла с разбитым сердцем и что сердце ей разбил ваш откровенный блуд с моим отцом? И вы смеете сидеть здесь и самодовольно учить меня, как жить, чтобы не опозорить вас и вашего драгоценного сына?

Она вышла и беззвучно закрыла за собой тяжелую тиковую дверь.

* * *

Шаса Кортни сидел на скамьях оппозиции, сунув руки в карманы и вытянув вперед скрещенные в лодыжках ноги, и внимательно слушал выступление министра внутренних дел, который рассказывал, какие законопроекты собирается представить в следующем году.

Министр внутренних дел – самый молодой член кабинета, примерно Шасин ровесник, что само по себе необычно. Африкандеры уважают годы и не доверяют опыту и порывистости молодых. Средний возраст остальных членов националистического кабинета не ниже шестидесяти пяти лет, подумал Шаса, и тем не менее вот перед ним стоит Манфред Деларей, по сравнению с ними юнец, которому нет и сорока, и излагает содержание поправки к Закону о преступности, которую намерен провести через различные законодательные процедуры.

– Он просит права объявлять чрезвычайное положение без решения суда, а это поставит полицию выше закона, – прошептал рядом с ним Блэйн Малкомс, и Шаса кивнул, не оглядываясь на тестя. Он продолжал наблюдать за выступающим.

Манфред Деларей, как обычно, говорил на африкаансе. По-английски он изъяснялся с трудом, с сильным акцентом, и делал это неохотно, лишь из уважения к двуязычию парламента. С другой стороны, на родном языке он красноречив и убедителен, он так искусно владеет ораторскими приемами, словно впитал их с молоком матери, и не раз вызывал гул одобрения на скамьях оппозиции и выкрики «Hoor, hoor!»

[6]от своей партии.

– Этот парень наглец, – покачал головой Блэйн Малкомс. – Он просит о полномочиях отменять закон и устанавливать полицейское государство по капризу правящей партии. Придется дать решительный бой.

– Точно, – согласился Шаса, но про себя подумал, что завидует этому человеку, к которому его в то же время загадочно влечет. Странно, как неразрывно связанными кажутся их судьбы.