«В настоящее время в наличии нет ни одной части, которую можно было бы направить в Оппенхайм. В военном городке на Сене имеется только пять противотанковых установок, которые будут готовы сегодня или завтра. Их можно ввести в бой через несколько дней…» Несколько дней! К этому времени Паттон уже создал в Оппенхайме плацдарм 10 км шириной и девять глубиной, а его танки устремились на восток к Франкфурту. И показателем того трудного положения, в каком оказалась некогда мощная немецкая армия, чьи хваленые танковые корпуса в былые годы рассекали Европу из конца в конец, явилось то, что сам верховный главнокомандующий был вынужден заниматься пятью подбитыми противотанковыми установками, которые можно было заполучить и ввести в бой лишь через несколько дней, чтобы остановить наступление мощной танковой армии противника[157].

Теперь, к началу третьей недели марта, когда американцы находились уже на той стороне Рейна, а мощная союзная армия англичан, канадцев и американцев под командованием Монтгомери изготовилась форсировать Нижний Рейн и устремиться на северонемецкую равнину и Рур, что они и осуществили в ночь на 23 марта, мстительный Гитлер обрушился на собственный народ. Народ поддерживал его в годы величайших в немецкой истории побед. Теперь, в годину испытаний, фюрер не считал более народ достойным его, Гитлера, величия. «Если германскому народу суждено потерпеть поражение в борьбе, — заявил он в речи, обращенной к гаулейтерам в августе 1944 года, — то он, очевидно, слишком слаб: он не смог доказать свою храбрость перед историей и обречен лишь на уничтожение». Фюрер быстро превращался в развалину, и это еще больше отравляло его суждения. Напряжение, которого требовало руководство войной, потрясения, вызванные поражениями, нездоровый образ жизни без свежего воздуха и движения в подземных штабных бункерах, которые он редко покидал, неспособность сдерживать все чаще повторявшиеся вспышки гнева и не в последнюю очередь вредные лекарства, которые он принимал каждый день по настоянию своего врача-шарлатана Морелля, подорвали его здоровье еще до взрыва 20 июля 1944 года. Во время взрыва у него лопнули барабанные перепонки в обоих ушах, что усугубило приступы головокружения. После взрыва доктора порекомендовали ему продолжительный отдых, но он отказался. «Если я покину Восточную Пруссию, — говорил он Кейтелю, — она падет. Пока я здесь, она будет держаться».

В сентябре 1944 года у него случился нервный срыв, сопровождавшийся упадком сил, и он слег, но к ноябрю поправился и вернулся в Берлин. Однако теперь он уже не мог сдерживать свой гнев. По мере того как вести с фронтов становились все хуже и хуже, его все чаще и чаще охватывала истерия. Это неизменно сопровождалось дрожью в руках и ногах, которую он не мог унять. Несколько описаний таких моментов оставил генерал Гудериан. В конце января, когда русские вышли на Одер всего в 150 км от Берлина и начальник генерального штаба потребовал эвакуировать морем несколько дивизий, отрезанных в Прибалтике, Гитлер в гневе накинулся на него. «Он стоял передо мной и грозил мне трясущимися кулаками. Мой добрый начальник штаба Томале счел нужным схватить меня за фалды кителя и оттащить назад, чтобы я не стал жертвой физического воздействия».

По воспоминаниям Гудериана, несколько дней спустя, 13 февраля 1945 года, из-за обстановки на русском фронте произошла еще одна стычка, продолжавшаяся два часа.

«Передо мной стоял человек с поднятыми кулаками и багровыми от гнева щеками, дрожавший всем телом… и потерявший всякий контроль над собой. После каждого взрыва негодования Гитлер ходил длинными шагами вдоль края ковра, затем внезапно останавливался передо мной и бросал мне в лицо новую порцию негодующих обвинений. Он почти визжал, казалось, его глаза вот-вот вылезут из орбит, а вздувшиеся на висках вены лопнут».