Залив Голуэй - Мэри Пэт Келли (2009)

Я подвернула юбку, встала коленями на мягкую траву, вдохнула лавандовый аромат мыла, которое мисс Линч подарила нам с Майрой на Рождество, и вынула из прически три шпильки — осторожно, чтобы не погнуть их. Наклонившись, я окунула распущенные волосы в воду, намылила их до пены и, зарывшись в них пальцами, начала мыть голову.

Мама говорит о моих волосах «rua and donn»[4]. Рыжие с каштановым. Нечто среднее, в общем. Но лучше уж так. Потому что рыжая женщина приносит рыбаку несчастье. Если бы отец встретил такую на дороге, он просто вернулся бы домой и вообще не пошел бы рыбачить. Так что не рыжие, но и не каштановые. «Смешанные волосы, — говорит мама, — и все с ними в порядке».

— Не могут же все быть блондинками, как я, — как-то сказала Майра.

Она пошла в маму и ее родню: узенькая талия и округлые формы выше и ниже ее. А еще Майра рассказала мне, что Джонни Лихи, ее жених, называет ее «Péarla an Bhrollaigh Bháin» — «моя жемчужина с белоснежной грудью».

— Хорошо, что отец этого не слышал, — ответила я.

Но Майра специально выпятила грудь и сказала:

— У кого-то — мозги, а у кого-то — сиськи.

После этого она смешно скосила глаза, и я не смогла удержаться от хохота.

Я же пошла в бабушку, отца и всех Кили: высокая, худая, с зелеными глазами. «Но видят они не хуже твоих голубых», — уверяла я Майру.

Намылить и прополоскать, намылить и прополоскать, а в третий раз полоскать подольше. Я замотала волосами из стороны в сторону, и капельки воды заблестели в утреннем свете — появилась радуга. Интересно, насколько коротко меня подстригут монахини?

Галька шуршала под моими босыми ногами, когда по руслу ручья я вышла из леса и направилась в сторону моря, где меня ждала моя скала. Небольшая, приземистая, похожая на башенку на прибрежной полосе, устланная съедобными красными водорослями — дульсе.

Я сорвала немного и расстелила их на солнце. Дульсе вкуснее, если просушить их прямо там, где они собраны. Теперь посижу тут, пожую водоросли, наслаждаясь временем сладкого покоя. Очень скоро Барна проснется, и жизнь там снова закипит.

Водорослей, которые можно было легко достать, не осталось. С прибрежных скал собрали морских улиток и ракушек, в прибрежной полосе — всех моллюсков. Крестьяне с близлежащих холмов спускались сюда за пропитанием в голодные месяцы, в июле и августе: заготовленная прошлой осенью картошка уже закончилась, а новый урожай еще не созрел.

Мама всегда говорит местным женщинам: «Варите этих мидий и сердцевидку. Не ешьте их сырыми, иначе умрете».

— Слава богу, что у нас есть рыба на продажу, — как-то сказала она мне. — Фермеры, те отдают всю свою пшеницу и овес лендлорду в плату за ренту, а себе оставляют на еду лишь картошку. Их женщины вообще не видят денег. Некоторые из них выходят за бедных трудяг, которые работают только за право пользоваться хижиной с одной комнатой и клочком земли под огород. Мы же умеем торговать и торговаться на рынке, получаем реальные деньги. У жены рыбака жизнь намного лучше, чем у жены фермера или батрака.

Возможно, но мы ведь тоже очень зависим от картошки. Наша еда приходит с полей, которые делят между собой семьи рыбаков. Наши деньги уходят на ренту. А крестьянским женщинам неведом страх, который испытываем мы, когда с гор спускается туман, залив сливается с небом, а море начинает бесноваться. Каждый год кто-то из мужчин погибает. Работать на земле, может быть, и тяжело, но она, по крайней мере, не убивает.