Шейка готовится. Мы сидим, ждём. Пересохшие от нетерпения губы облизываем. Наконец, жена смотрит на часы. «Пора», – говорит. Идёт, достаёт. Ставит на плиту… У меня нервный тик от нетерпения делается. И в этот момент… планово отключается свет (не знаю, как сейчас – в те годы в Одессе практиковалось, на час выключали). Я говорю: «Давай свечи зажжём и при свечах её…» Жена, блин, романтик, саркастически на меня смотрит: «Шейка при свечах… Нет. Как-то шейка со свечами у меня в голове не укладывается… Час подождём, ничего с нами не случится».

Час проходит за моими воспоминаниями о том, как бабушка готовила шейку… Уже готовая меня убить жена смотрит в тёмное окно и, вероятно, про себя читает какую-то христианскую молитву о смирении. Ну… или шепчет что-то из своего любимого Ходасевича… Наконец свет неожиданно появляется, сразу во всём доме. Мы синхронно смотрим на плиту и видим…

Мы видим нашего кота, толстого увальня Малыша, который, склонившись над шейкой, аккуратно разгрызает зубами нитки и жадно заглатывает фаршированную начинку. Мы орём и бежим к шейке. Кот, после секундного размышления, ныряет из кухни в комнату и прячется под кроватью.

Не помню, чем мы поужинали. А шейку я с тех пор не ем. Как подумаю о ней, сразу вспоминаю нашего Малыша, вгрызающегося в начинку. А ведь могли съесть её романтично, при свечах, за разговорами о Шиллере, о славе, о любви… Читая друг другу стихи, облизывая пальцы и представляя звон бокалов.

В день памяти мамы

Маму мой старший брат называл «итальянской женщиной». Громкая, руки – радость антисемита: даже по телефону говорила, жестикулируя, прижав трубку плечом к уху. Прямо, как Толстой – не могла молчать. Если рядом не было людей – разговаривала с кошками, голубями.

Была искренна, как ребёнок. Если кого-то не любила – тот узнавал об этом сразу же. Без приглашения приехал муж племянницы, которого недолюбливала, подозревая в неверности жене. Пока он распаковывал чемоданы, став напротив него, так и сказала:

– Ты мне не нравишься, слышишь? Если уж приехал – можешь жить, но кормить тебя не стану и к холодильнику – не подходи.

Внешне походила на турчанку или узбечку – с красивым, слишком восточным лицом. В сорок выглядела на двадцать пять.

Люди к ней липли. В очередях не отпускали, пока не расскажут всю свою жизнь. Помню, когда вернулся из армии и возил маму в больницу на химию (у неё долгие годы была онкология), какой-то мужичок вдруг стал признаваться ей в любви. Говорил, что искал её всю жизнь и звал замуж.

Мама в это время выглядела изнурённой, по крайней мере, смотрелась на свои пятьдесят… «Жених» был явно моложе. Мама спокойно ответила, с детскими нотками в голосе: «Молодой человек, меня мой взрослый сын везёт на химиотерапию в больницу. А вам лучше говорить такие слова своим сверстницам». А когда пришли домой – усадила меня за стол. Открывала шкафчики. Говорила ровным голосом:

«Я скоро умру. Ты должен знать, где и что лежит. Твой папа слишком в небесах – лучше я объясню тебе».

Мне всегда казалось, что на отца она не обижается, считая, что он живёт в вымышленном мире… Как-то я пришёл, когда мама была дома одна. Она сидела на полу, перед ней были сложены горкой папины буклеты по живописи эпохи Возрождения, книги о Леонардо, анатомические учебники Бамеса. Мама подожгла их, и книги только начинали разгораться. Я улетел на кухню, схватил чайник, наполнил водой и, расплёскивая, бросился в комнату тушить.

Я залил огонь. Продолжала тлеть только обложка книги по строению человека, лежавшая на самом верху горки. Я сел рядом с мамой и обнял её. Так и сидели на полу, бесконечно рассматривая испорченные, мокрые обложки.

Говорухин

Жена спрашивает:

– Слушай, а правда, что у тебя в детстве, в Одессе, за стенкой жил режиссёр Говорухин?