Философия свободы. Европа - Исайя Берлин (1996)

Это и называется «оживить прошлое». Тут много коварных ловушек — у каждой эпохи, каждой группы людей, каждого человека есть свои собственные проекции, которые все время меняются, и мы должны понимать их на основании свидетельств, причем нельзя доказать окончательно, что мы действительно их поняли в том смысле, который имеют в виду точные науки. Мы различаем правду и ложь, честность и надувательство, живую реконструкцию и выстраданное, выверенное понимание так же, как в обычной жизни без всяких научных критериев отличим мудрость от глупости, гения — от шарлатана. Более того, каждое поколение по-разному смотрит на прошлое. Возрождение (все, кто тогда жил, какими бы разными они ни были) смотрит и видит одним образом, a XVIII век, — скажем, французские просветители — другим; сама же эта эпоха выглядит по-разному для викторианских мыслителей, коммунистов или неотомистов XX века. Точек зрения много, много и мнений о них, и задаваться вопросом, что правильнее, так же нелепо, как думать о том, какой вид на Альпы правилен, а какой нет. Но в определенном отношении «факты», подкрепленные источниками, в отличие от интерпретаций, теорий, гипотез, мнений, должны оставаться одинаковыми, как бы ни менялись воззрения, иначе вообще бы не было исторической правды. Как бы ни размывалась граница между фактом и толкованиями, она существует. Гиббон (да и Фукидид) не стал бы отвергать факты, открытые Ранке, Крейтоном или Пиренном; он отверг бы их, только если бы счел неверными или неважными. В западной культуре более или менее установилось, что считать фактами, а что — теорией или интерпретацией, хотя релятивисты и субъективисты непрестанно пытаются это отрицать. Мы уже не думаем о том, есть ли между ними граница, и все же простое перечисление фактов, даже дополненное гипотезами, которые можно проверить, еще не история. Их непременно нужно поместить в конкретную, порой — непрозрачную, но неразрывную, богатую, полную ткань «реальной жизни», в некое пространство опыта, которое мы непосредственно распознаем.

Такие прозрения столь трудны, а точки зрения столь субъективны, что серьезным историкам хотелось бы их избежать или хотя бы свести к минимуму. По мнению особенно суровых исследователей, выясняя, когда именно умер добрый король Дагобер или император Лев Исавр, каким бы тривиальным и сухим это ни казалось, мы установим твердый факт, который уже не придется открывать заново, заложим прочный кирпич в храм знаний; пытаясь же проанализировать «средневековое сознание», описать какую-то часть франкского или византийского общества столь живо, что читатель смог бы мысленно «войти в него», мы просто гадаем, выдумываем, складно лжем, скорее всего безбожно приближая все к нашему времени, и очерки наши или сказки скоро уступят дорогу другому произвольному толкованию, отражающему интересы и нравы новых толкователей. Это не история, не наука, а милое, даже забавное самовыражение, nicht Wissenschaft, bloß Kunst[14].