А теперь я цитировала последние строчки Сэндберга:

– «…Гордый тем, что он – свинобой, машиностроитель, хлебный ссыпщик, биржевой воротила и хозяин всех перевозок»[205]. Все ради своей нации.

Мадам Симон не понимала и половины из того, что я ей говорила.

– Моему кузену Эду эта поэма точно не понравилась бы, – сказала я ей. – Он хочет, чтобы Чикаго был красивым и больше похожим на Париж.

– Возможно, ваш город может быть и сильным, и красивым одновременно, – предположила мадам Симон. – Эта война закончилась не миром, а сглаживанием неприязни. Я покидаю Париж. Буду жить со своим племянником и его семьей в Бордо. Стану шить платья внучатым племянницам. Я не Габриэль Шанель. Я хочу быть со своей семьей. Езжайте домой, Нора. Возвращайтесь в Чикаго.

– Но моя семья отвергла меня, – возразила я.

– Откуда вы знаете?

– Я написала своему брату, – пояснила я. – Хотя теперь не уверена, что он получил мое письмо.

– Так напишите еще раз, – настаивала она. – Столько людей было потеряно безвозвратно. И будет просто замечательно, если хоть кто-то из них вдруг вернется живым.

– Но ведь меня «убила» моя собственная сестра Генриетта, – продолжала сомневаться я.

– Она может уже сожалеть об этом, – не сдавалась мадам Симон.

– Я в этом не уверена.

– Вот и выясните. Задайте ей такой вопрос.

– Мне? Заговорить с ней? Никогда. Я испытываю к ней отвращение. Я…

Господи, я уже рассуждала как Макреди или Уилсон. Возможно, для меня станет облегчением, если я перестану ненавидеть Генриетту. С другой стороны, у меня тоже найдется пара вещей, за которые следует перед ней извиниться.

– Но как я могу покинуть Париж? – все еще сомневалась я. – Я уже далеко не та Нора, которая когда-то приехала сюда. И я не знаю, смогу ли жить в Чикаго.

– Вот и разберетесь. Вы приняли участие в представлении, Нора. В спектакле. Вам приходилось произносить строки на языке, который вы по-настоящему не знаете. Воображать себе любовь с мужчиной, которого вы почти не видели, и присоединиться к революции, которую не понимали.

– Это не так. Я действительно любила Питера, и у меня такая же ирландская кровь, как и у них, так что…

– Но вы ведь, помимо этого, еще и американка, Нора. А американцы в конце пьесы всегда возвращаются по домам.

– Но Тим Макшейн… – начала было я.

– Вы пережили войну, Нора. Неужто боитесь какого-то громилу? – перебила меня она.

Поздно ночью в своей квартирке на площади Вогезов я достала фотографию Питера в рамке. Снимок, сделанный на озере Лох-Инах. Дикарь с бородой и длинными нестриженными кудрями. И при этом все тот же застенчивый ученый. Слабая улыбка и выражение глаз, которое мне удалось уловить и запечатлеть, – казалось, будто он заглядывает куда-то вперед, в будущее.

Я поместила Питера в центр своего алтаря памяти. Моей коллекции снимков живых и мертвых. Здесь были солдаты, мои пациенты из госпиталя, Луи Дюбуа, лейтенант Шоле, был прекрасный портрет Мод с Констанцией, а еще Молли Чайлдерс с Алисами, Маргарет Кирк, мадам Симон, Джеймс Джойс с Норой.

Здесь же я прислонила к стене памятную открытку с похорон герцогини. На ней были изображены собор Нотр-Дам-де-Пари и Дева Мария в одеянии средневековой принцессы с младенцем на коленях.

Я взяла открытку и перевернула ее.

На другой стороне была молитва святому Патрику, и я прочитала ее:

– Я восстаю ныне светом Солнца,

Сиянием Луны,

Порывом Ветра,

Глубиной Моря…

Христос предо мною,

Христос за мною,

Христос во мне…

Мадам Симон и права, и ошибается. Возможно, мои отношения с Питером – действительно плод моего воображения, но, с другой стороны, очень многое из того, во что я верила, я так и не увидела.

Это как Святое Причастие. Тело и Кровь Христовы в этой облатке, у меня на языке. Вопрос веры.