– Ты, должно быть, отбираешь людей по объективным критериям, психологическим профилям и всему такому…

– Да, конечно. Мы проводим всевозможные тесты. Оцениваем показатели.

– Но твое личное суждение тоже должно считаться, верно?

– Да, конечно.

– Наверное, тебе трудно отделять личные ощущения от профессиональных суждений, да?

– Наверное.

– И как ты с этим справляешься?

– Ну… пожалуй, ты назвала бы это умением действовать в неопределенности. Например, мне в людях нравятся одни признаки, а в проекте вроде нынешнего нужны люди, обладающие какими-то другими.

– А какие признаки нравятся тебе?

– Ну, я стараюсь не слишком задумываться об этом. Понимаешь, в моей работе это опасно – без конца анализировать собственные чувства. Я стараюсь отставить их в сторону, чтобы они меня не беспокоили.

Она кивнула.

– Очень разумно. Не знаю, смогла бы я так. Но стоит попробовать. У меня ведь то же самое. И это не всегда хорошо. Не всегда уместно. – Бросив на него быстрый косой взгляд, она улыбнулась.

Она почти ничего не рассказывала о своей прошлой жизни. Размышляя об этом, он объяснял ее сдержанность сложившимся положением: он оставался, а она улетала (в чем она была абсолютно уверена), поэтому главными для нее были события настоящего времени. И уж при их обсуждении она была предельно искренна. То, что она ему рассказывала, не имело значения. Как будто он умирал для нее, а она раскрывалась ему, ничего не скрывая, – словно преподносила прощальный подарок.

Но он хотел, чтобы она чувствовала важность того, что она ему говорит.

Восемнадцатого апреля солнце зашло насовсем. Утром вспыхнув на востоке, оно осветило долину на минуту или две, а затем со слабой зеленой вспышкой спряталось за горой Ньюэлла. После этого по утрам бывали лишь постепенно сокращавшиеся сумерки, а потом осталась только ночь. Звездная-звездная ночь. Эта беспрерывная тьма была по-настоящему жуткой – им приходилось жить в свете звезд, в мучительном холоде, не ощущая ничего, кроме этого. Мишель, будучи родом из Прованса, одинаково ненавидел и холод, и темноту. То же чувствовали и многие другие. Они прожили антарктическое лето, думая, что жизнь хороша и что Марс не так уж страшен, но пришла зима, и они внезапно получили более полное представление о том, как будет выглядеть Марс, – не совсем точное, но позволяющее прочувствовать все лишения. И это их несколько отрезвляло.

Конечно, одним испытания давались легче, чем другим, а кто-то и вовсе не замечал трудностей. Русским этот холод и темнота были не в новинку. Хорошо переносили ограничения и немолодые ученые – Сакс Расселл, Влад Танеев, Марина Токарева, Урсула Коль, Энн Клейборн. Вместе с некоторыми другими преданными науке людьми они, казалось, были способны читать, работать за компьютером и вести беседы на протяжении невероятно огромного количества времени. Очевидно, к этому их подготовила жизнь, большей частью проведенная в лабораториях.

Но все понимали, что нечто подобное ждет их и на Марсе. Нечто не слишком отличающееся от той жизни, которую они вели всегда. То есть лучшим подобием Марса была, пожалуй, не Антарктида, а кипящая работой научная лаборатория.

Это помогло Мишелю вывести оптимальные параметры кандидата, подлежащего отбору: ученый средних лет, преданный идее, опытный, бездетный, не состоящий в браке. Под это описание подпадали многие претенденты. Мишель и сам ему соответствовал.

Ему, конечно, полагалось уделять равное внимание всем кандидатам, и он старался придерживаться этого принципа. Но однажды он взялся сопровождать Татьяну Дурову в походе в Южную ветвь долины Райта. Они поднялись по левую сторону от плоской островной гряды, называемой Деисом, которая делила долину вдоль напополам, а затем продолжили подъем по южному рукаву долины к озеру Дон-Жуан.