Мэгги миновала первый дом – захиревшие цветы по краю двора и лежащий на подъездной дорожке трехколесный велосипед. Здесь стояла такая тишина. Мэгги слышала только далекий щебет птиц – их чинк! чинк! чинк! и фьють! фьють! фьють! в кронах деревьев за полями. И вдруг поняла, что провела всю жизнь посреди городского гула. Можно было подумать, что Балтимор приводит в движение гигантская, непрестанно работающая подземная машина. Как она это выдерживала? И Мэгги махнула рукой на любые мысли о возвращении. Она направлялась к кафе со смутным намерением выяснить, где тут ближайшая остановка автобусов, или, может быть, напроситься в попутчицы к едущему в Балтимор не опасному на вид водителю грузовика, но какой ей смысл возвращаться туда?

Вот второй дом с установленным перед ним почтовым ящиком, изображавшим крытый фургон. Изгородь вокруг – просто беленые пни, соединенные гирляндами беленых цепей, не забор, а украшение. Мэгги остановилась у одного пня, поставила на него сумочку – решила проверить ее содержимое. Главный недостаток этих парадных сумочек в том, что они слишком малы. В сумке, которой Мэгги пользовалась каждый божий день, большой, холщовой, хватило бы всякой всячины, чтобы продержаться не одну неделю. И все же предметы первой необходимости имелись и в этой: расческа, пакетик салфеток и губная помада. А также бумажник с тридцатью четырьмя долларами, мелочью и незаполненным чеком. Плюс две кредитные карточки, но главное – чек. Нужно добраться до ближайшего банка и открыть счет, самый большой, какой этот чек позволит, – скажем, на триста долларов. Да, триста долларов дадут ей возможность продержаться долгое время. По крайней мере, достаточно долгое для того, чтобы найти работу. Кредитные карточки, полагала она, Айра очень скоро заблокирует. Хотя в этот уик-энд можно попробовать и ими попользоваться.

Она пересмотрела остальные пластиковые карманчики бумажника – водительские права, библиотечная карточка, школьный снимок Дэйзи, сложенный купон на покупку шампуня «Близость», цветная фотография стоящего на парадном крыльце их дома Джесси. Дэйзи снята с двойной экспозицией – в прошлом году все на ней помешались, – ее аккуратный чеканный профиль маячил, полупрозрачный, за сфотографированным анфас лицом с надменно вздернутым подбородком. А на Джесси была огромная черная, купленная в секонд-хенде шинель и очень длинный, свисающий ниже колен, красный шарф с бахромой. Красота сына в который раз поразила ее – почти до боли. Он унаследовал от Айры каплю индейской крови, обратив ее в нечто изысканное, ошеломительное: высокие гладкие скулы, прямые черные волосы, продолговатые черные, лишенные блеска глаза. Однако смотрел он на Мэгги непонятно и бесстрастно – с той же, что у Дэйзи, надменностью. Никто в ней больше не нуждался.

Мэгги вернула все в сумочку, защелкнула ее. Пошла дальше. Туфли вдруг стали жесткими, неудобными, как будто со ступнями что-то стряслось, пока она стояла. Может, распухли, день уж больно теплый. Впрочем, такая погода ей на руку. В такую можно, если захочется, и под открытым небом заночевать. Залезть в стог сена и заснуть. Если еще существуют стога.

Вечером она позвонит Серине, извинится за свое отсутствие на похоронах. Позвонит за ее счет, с Сериной это можно себе позволить. Сначала она, наверное, не станет брать трубку, потому что Мэгги ее подвела, – Серина вообще легко обижается, – но в конце концов сдастся, и Мэгги ей все объяснит. Скажет: «Знаешь, сейчас я бы не возражала против участия в похоронах Айры». Хотя нет, это может показаться бестактностью – с учетом всех обстоятельств.