Ему подходило это имя, и не только потому, что в его мире царила вечная тьма, – весь его облик внушал окружающим страх, и казалось, будто силой воли этот человек может заставить солнце исчезнуть с небес. Он был очень высокий и сухопарый, его черные спутанные волосы ниспадали на спину и плечи, длинная борода была неухоженной. На лице Деккура выделялись тонкие губы и острый нос. Мужчина не был слепым от рождения, глаза ему выкололи несколько лет назад после поражения в битве. Шрамы, похожие на глубокие темные впадины, он прикрывал повязкой, которую иногда снимал, чтобы напомнить людям о том, как в одночасье может измениться их судьба. Еще совсем недавно он, мужественный воин из знатного рода, собирался унаследовать имущество своего умершего брата, а теперь уже не мог ни сражаться на поле боя, ни вести за собой людей.

Облик этого мужчины действовал на всех устрашающе, однако, хотя Авуазу он тоже пугал, в ней он прежде всего вызывал протест. Она ни за что не хотела пасть так же низко, как он.

– Здесь я чувствую себя в безопасности, – заявила она.

– И тем не менее нам надо бежать.

– Я никуда не уйду. Нам нельзя терять надежду.

Ей удалось подавить дрожь в голосе. Днем Авуаза старалась держаться уверенно, но ночью не могла сомкнуть глаз от страха. Боялась она вовсе не смерти, а того, что не успеет достичь поставленных целей, что ее жизнь потеряет всякий смысл и что ее запомнят как женщину, которая могла бы завоевать, объединить и укрепить королевство, но так и не сумела этого сделать. Уже год ее преследовал этот страх. Уже год в Бретани гремела война.

– Надежду? Ты говоришь о надежде? – Деккур произнес это слово с презрением. Его зубы скрипели так, будто он хотел стереть их в порошок.

«Вот что с нами стало, – подумала Авуаза. – Если бы я сказала им, что завтра захлебнусь в своей крови, они взвалили бы эту новость на плечи, подобно тому как мужчины у вала поднимают деревья: усердно, безропотно, с привычным смирением. Когда же я хочу подарить им надежду, они слышат в моем голосе издевку».

– Да, я знаю… Бретань все больше уступает натиску.

– А сегодня Ален захватил и Нант.

Авуаза закрыла глаза. Нант. Этот город должен был стать ее столицей, а не столицей ее врага.

В разговор вступил мужчина, который пришел вместе с Деккуром и до сих пор молча слушал с лукавой улыбкой на губах.

Бывший монах, он несколько лет назад стал слугой Авуазы, однако вел себя с чувством собственного достоинства и постоянно пускал в ход язвительность. «Вы можете отнять у меня свободу, – читалось в каждом его слове и жесте, – но не разум».

– Ален призывает бретонцев – графов, виконтов и знатных представителей общин – взяться за оружие и поддержать его в этом бою. Говорят, что, когда Ален окончательно захватил Нант, путь к собору он расчистил себе мечом. Сейчас Ален расположился в башне.

У брата Даниэля был гнусавый голос, как будто в горле у бывшего монаха застрял какой-то острый предмет, который затруднял дыхание и не позволял разговаривать громко. Мужчина всегда держал голову опущенной, но производил впечатление не слабого или трусливого, а наоборот, злобного человека.

Отвернувшись, Авуаза бросила взгляд на море и высокие скалы: падение с них означало бы верную смерть. Камни были настолько гладкими, что казалось, будто их обработала рука человека. На скалы с криком опустилась стая чаек: этих птиц не страшили ветра.

«В этом сила природы, – подумала Авуаза. – В непроходимой глуши она возводит прочные каменные крепости, которые не разрушатся и через сотни лет, а наш вал, возможно, снесут и сожгут уже завтра».

– Как нам не потерять надежду, зная все это? – спросил Деккур.

Вместо ответа Авуаза взглянула на Аскульфа – воина, который принес плохие вести и сейчас приближался к ней. Его лицо не выглядело ни мрачным, как у Деккура, ни злобным, как у брата Даниэля, – оно не выражало совершенно ничего.