Проходит отряд стражников, и все расступаются, чтобы дать им дорогу. Екатерина гадает, куда они идут – уж не арестовывать ли кого-нибудь?.. До чего же не хочется быть при дворе! Однако приказ есть приказ.

Неожиданно чьи-то ладони закрывают ей глаза. От испуга перехватывает дыхание, но она быстро догадывается, кто стоит за спиной, и со смехом объявляет:

– Уильям Парр, я тебя знаю!

– Но как?! – изумляется Уильям.

– Твой запах ни с чем не спутать, братец! – отвечает Екатерина, с притворным отвращением зажав нос.

Уильям широко улыбается; торчат во все стороны взлохмаченные медные волосы, в разноцветных глазах (один бледно-голубой, другой карамельный) мерцают озорные искорки.

От группы друзей, окружающих Уильяма, отделяется мужчина, сплошь состоящий из длинных линий – нос, лицо, ноги, глаза, как у гончей. И все же он довольно привлекателен – возможно, благодаря непоколебимой уверенности в себе, которую сообщает ему статус старшего из братьев Говардов и будущего герцога Норфолка.

– Леди Латимер! И не упомню, когда в последний раз имел удовольствие вас видеть.

– Суррей! – улыбается Екатерина. Возможно, пребывание при дворе будет не таким уж невыносимым. – А вы по-прежнему пишете стихи?

– Пишу и рад сообщить, что заметно усовершенствовался в этом искусстве.

Когда они были еще детьми, Суррей сочинил для Екатерины сонет, который потом служил неизменным поводом для шуток из-за рифмы «добродетель» – «задеть бы». Вспомнив об этом «юношеском недоразумении», как характеризовал его сам поэт, Екатерина невольно смеется.

– Мне горько видеть вас в трауре, – посерьезнев, говорит Суррей. – Я слышал, как сильно страдал ваш муж. Должно быть, смерть стала для него избавлением.

Екатерина молча кивает и пристально вглядывается в лицо Суррея, пытаясь угадать, подозревает ли он. А вдруг обстоятельства кончины Латимера уже известны? Вдруг о них вовсю судачат при дворе? Может быть, бальзамировщики нашли следы отравы во внутренностях покойника?..

Екатерина отгоняет тревожные мысли. Настойка, которую она дала мужу, не оставляет следов, а в тоне Суррея нет угрозы. Если кто-то и заметит смятение вдовы, то объяснит это горем. Тем не менее сердце ее отчаянно колотится. Взяв себя в руки, она говорит:

– Позвольте представить мою падчерицу – Маргариту Невилл.

Маргарита стоит чуть поодаль, и мысль о том, чтобы быть представленной мужчинам, ее явно пугает, пусть даже Уильям ей фактически дядя. Беспокойство передается и Екатерине. После несчастья, произошедшего в Снейпе, она всеми силами старалась оградить падчерицу от мужского общества, однако сейчас выхода нет. Да и в любом случае, Маргарите рано или поздно придется выйти замуж, а долг Екатерины – об этом позаботиться. Но пока – видит бог! – девочка совсем не готова.

– Маргарита, – говорит Суррей, беря ее за руку, – я знал вашего отца. Он был замечательным человеком!

– Верно… – шепчет Маргарита со слабой улыбкой.

– А меня кто представит?

Высокий мужчина выступает вперед и кланяется, картинно размахивая бархатным беретом, который украшен страусиным пером размером с каминную метелку. Екатерина с трудом сдерживает подступающий смех.

Одет незнакомец роскошно: черный бархатный дублет с алым атласом в прорезях дополнен собольим воротником. Заметив, что Екатерина рассматривает мех, мужчина поглаживает его, словно желая подчеркнуть свой высокий статус, и она пытается вспомнить, кому по сумптуарным законам[6] разрешено носить соболя.

Пальцы, до безвкусия унизанные кольцами, перебегают с воротника ко рту. Незнакомец медленно и серьезно проводит по губам, и под прямым открытым взглядом его глаз цвета самого синего барвинка Екатерина невольно краснеет и отворачивается, успев заметить трепетание ресниц. Он что, подмигнул? Какое бесстыдство!.. Да нет, конечно же, почудилось. Однако с чего вдруг чудится, будто разодетый в пух и прах щеголь ей подмигивает?