Валонь лежала на опушке леса, а дворец, предоставленный в пользование герцогу, оказался едва ли больше охотничьего домика, открытый всем ветрам и не имеющий никаких укреплений. Помимо залы в нем имелась всего одна или две горницы, обнесенные толстыми бревенчатыми стенами на втором этаже, да некое подобие внутреннего двора, в котором приютились несколько обшарпанных хижин. В одной из них и разместились дружинники; вторую заняли повара герцога, прислуга, камердинеры и егеря; третья же, размерами немногим больше первых двух, превратилась в конюшню для боевых скакунов. Лошадей, принадлежащих воинам рангом пониже, привязали к бревнам под соломенной крышей, покоившейся на столбах. Здесь Раулю и пришлось оставить своего Версерея. Как и в Байе, рыцари разместились на ночлег в главной зале; но Рауль, подозрения которого отнюдь не усыпила окружающая местность и люди, ее населяющие, старался урвать хоть немного сна днем, а вечером, после того как гасли факелы и весь двор укладывался спать, вставал на стражу у дверей герцога, оставаясь там всю ночь. Подобные бдения доставляли ему странное удовлетворение. Это была служба, и пусть герцог даже не догадывался о его преданности и ничем не выделял среди прочих рыцарей, Рауль был доволен, чувствуя, как долгими ночными часами крепнут незримые узы, связывающие юношу с молодым господином, благодаря ему спокойно спавшим за запертой дверью.

Герцог охотился на дичь в лесу, а также на равнине, спуская своих соколов и на ручьях, и на болотах, где водились цапли. Забавы, впрочем, не мешали ему вершить дела, приведшие его в Котантен, с твердостью, изрядно удивлявшей его спутников. Казалось, он легко и без усилий проникает в суть любого предприятия; немногое ускользало от его внимания, и еще меньше он оставлял на волю случая. Но Рауль спрашивал себя: если он видит так много, как может быть слеп к признакам враждебности вокруг себя? А ошибиться в толковании этих знаков было невозможно: местные бароны держались в стороне, враждебно; люди из его собственной свиты шептались по углам; когда же герцог отправлялся в дальние поездки, его сопровождало куда меньше людей, чем те, кто радостно толпился вокруг красавчика Ги Бургундского.

Посторонний наблюдатель мог решить, что сей улыбающийся принц и есть настоящий правитель Нормандии. За ним неизменно следовал внушительный эскорт сателлитов; словно король, он наряжался в шелка и бархат, украшая свою особу драгоценными каменьями, а с Вильгельмом вел себя панибратски, причем к этому отношению примешивалось покровительство кузена, старшего по возрасту и положению. Рыцари ловили каждое слово Ги, а поскольку он еще и щедрой рукой раздавал подачки и милостыню, то простой люд неизменно приветствовал его радостными криками, когда ему случалось проезжать мимо.

Рауль испытывал к нему ненависть. Видя, как Ги очаровывает рыцарей Уильяма, вынуждая их забыть о своем повелителе, слыша, как он без зазрения совести присваивает себе полномочия либо принимает вассальную присягу, которая должна была достаться Вильгельму, юноша кипел от гнева, с отвращением спрашивая себя, почему герцог не порвет с ним и, кажется, даже не замечает его оскорбительного высокомерия вкупе с изощренной наглостью. Складывалось впечатление, будто Ги подчинил Вильгельма своей воле, но никто, глядя на лица обоих молодых людей, не счел бы герцога более слабым из двоих.

Здесь, в Валони, неприязнь Рауля к Бургундцу усилилась и окрепла, и к ней уже примешивалось недоверие. Ни для кого не было секретом, что Ги и сам лелеял надежду занять престол Нормандии, но до сих пор Рауль представить себе не мог, что она являла собой нечто большее, нежели ворчание неудовлетворенного молодого человека. Многие сеньоры открыто выражали протест против низкорожденного герцога, у немалого количества из них было куда больше прав на корону, чем у Ги, поэтому ничего удивительного в том, что придворные Бургундца шептались: правителем Нормандии должен быть он, а вовсе не Вильгельм.