Ее работа заставляла ее ощущать важность воображения. Ей было интересно, как существовали ангелы до появления религии, и множество других мелочей. Ангелы – не супергерои. У них нет чувства юмора. Они безгрешны, идеальны, они не люди. Она видела вавилонскую глиняную шкатулку и ангела со сложенными крыльями, преклонившего колени в ней. Если бы она поднесла к шкатулке фонарик, как будто настраивая прожектор глубоководного аппарата, она бы разглядела в подробностях его плечи и спину. Ангел бы встал – в ее сознании он был огромного роста – и склонил бы голову. Она смотрела бы в лицо, оцарапанное метеоритами, и он медленно развернул бы крылья с густым оперением, размахом больше, чем у любого морского орла. А потом ангел снова опустился бы в шкатулку, а она ушла бы обратно в свою собственную жизнь, к Лондону, работе, счетам.

– Скажи мне что-нибудь ужасное, – попросила она.

– Зачем? Сейчас время веселиться.

– У нас очень мало этого времени. Это не причина?

– Тебя стошнит, – тихо сказал он.

– У меня крепкий желудок.

Он задумался. Он не был гидротехником. Он видел насилие. И творил его сам.

– Ну ладно, – сказал он наконец. – Еще один погребальный ритуал. Помнишь о племени луос, о котором я рассказывал? В лесах Найроби?

– Которых обгладывают гиены? Племя Барака Обамы?

– Да. Большинство из них живут в западной Кении, на берегах озера Виктория. Изолированные рыбацкие деревни до сих пор придерживаются традиций, кодифицированных задолго до объявления независимости в тексте под названием «Луо кити ги тубеге». Я его читал, поэтому знаю, что то, что я видел, было обычным делом. Мальчик утонул в тростниках, где стирают женщины и прячутся крокодилы. Он был горбун, слабенький, и ходил с трудом. Прежде чем его похоронили, ему разрезали горб. Семья заплатила за это козлами одному человеку. Вообще, все цены там считают в коровах, но коров ни у кого нет, слишком дорого. Рыба в озере кончилась, и ни у кого нет ни гроша.

Собралась вся деревня. Этот человек наточил топор. Мне казалось, что я смотрю казнь. Потом я увидел тело, лежащее на циновке лицом вниз, чтобы был виден горб. Толпа была грустна и одновременно напряжена: если бы человек с топором ошибся, горб перешел бы на его семью. А если бы все сделал правильно, озеро забрало бы проклятье. Он выпил бананового вина и взмахнул топором в воздухе. Потом ощупал позвоночник мальчика, ища нужную точку. И наконец, встал над телом и ударил топором. И горб раскрылся.

– А я ничего не видела сама, – сказала она после большой паузы. – Только в новостях.

Он адресовал ей вопросительный взгляд.

– С самого детства, – сказала она, – я рисовала корабль работорговцев, тонущий во время пересечения Атлантики.

– Сон?

– Нет. Серия литографий. Все время разные лица. Очень близко, иногда под странными углами. А начиналось все всегда одинаково. Боцман подходит к рабу с докрасна раскаленной цепью, вынутой из ведерка со смолой. Цепь слишком горячая, и он роняет ее на палубу. Палуба загорается. Рулевой бросает штурвал. Матросы задыхаются в дыму. Пузырится лак. Кричат рабы в трюме. Я редко их видела, а если и видела, то неясно, там слишком темно, только разинутые рты и блеск металла. Матросы спускают шлюпки. Они даже не думают о рабах. В трюм льется вода. Корабль исчезает в волнах. Знаешь, что было дальше?

– Не представляю.

– Ничего. Море. Таково мое небытие. Мой предок-раб утонул в Атлантическом океане, и я не родилась.

– Ну с австралийской ветвью твоей семьи все должно быть в порядке?