Убийство Маргарет Тэтчер - Хилари Мантел (2014)

13 декабря. Из дневниковых записей следует, что я угнетена «темнотой, глажкой и запахом канализации». Я больше не могу ставить кассету с «Героической симфонией», потому что лента перекрутилась и застряла в магнитофоне. В свободные минуты я кратко пересказываю на бумаге сорок глав «Оливера Твиста» для соседки сверху. Три дня спустя я «ужасно нестабильна и беспокойна», читаю «Письма» Литтлтона и Харт-Дэвиса[6]*. Позже на той неделе я готовила вместе с Ясмин. И записала в дневник: «День, доводящий до белого каления». Однако Иджаз все-таки улетел, и я поняла, что испытала громадное облегчение, когда осознала, что не нужно опасаться очередного звонка в дверь. 16 декабря я читала «Ученика философа»[7] и навещала собственную ученицу наверху. Мунира взяла составленное мною резюме сорока глав Диккенса, быстро пролистала, зевнула и включила телевизор. «Что такое работный дом?» Я попыталась объяснить суть английского законодательства, но ее глаза быстро остекленели; она никогда не слышала о бедности. Она криком позвала служанку — это был оглушительный вопль, — и служанка, забитая индонезийка, принесла дочку Муниры, с которой мне полагалось нянчиться. Тяжелая, медлительная, девочка только начинала ходить, точнее топать, самостоятельно, размахивая ручками в попытках ухватиться за мебель. Она то и дело падала на попу, громко вздыхала, подтягивалась, держась за диван; подушка выскользнула, она упала на спину, ударилась головкой, увенчанной волнистыми кудряшками, и зарыдала. Мунира посмеивалась над ней: «Белый негр, правда, похожа? Плоский нос у нее не по моей линии, — объясняла она. — И толстые губы — тоже. Это все от моего мужа, но его родня, конечно, обвиняет меня».

2 января 1984 года. Мы пришли в темный ресторанчик рядом с улицей Халида бин Валида; нас усадили за решетчатую ширму в «семейной зоне». В главном зале ужинали мужчины. Привычка питаться вне дома была не столько удовольствием, сколько обязанностью; еда поглощалась стремительно, ведь без вина и сопровождающих его употребление ритуалов ничто не замедляло процесс, а официанты, не имевшие ни малейшего представления о том, что мужчина и женщина могут есть вместе не сугубо ради утоления голода, гордые собой, выхватывали тарелки, едва те пустели, и ставили новые, словно стремясь выпроводить клиентов обратно на застланные пылью улицы. Пыльные оранжевые блики, напоминающие постановку света в дурном научно-фантастическом кино; постоянный гул и рокот проезжающих мимо машин… Я стала бояться аварий, которые тут случались нередко, и каждый раз, когда приходилось выезжать в темноте, вглядывалась в черные провалы под мостами и эстакадами; они мнились мне этакими амфитеатрами, где жертвы ДТП разыгрывали в призрачных спектаклях последние минуты своих жизней. Иногда, выходя за пределы квартиры, я вдруг понимала, что меня бьет дрожь. Поначалу я списывала ее на лекарства, которые вновь стала принимать — и увеличила дозу. Но общение с другими «компанейскими» женами заставило меня усомниться в точности диагноза. Дамы рассуждали о детских бассейнах и делились подробностями времяпрепровождения в Гонконге. Они затевали кратковременные выезды по местным лавкам за драгоценностями, и браслеты на их тонких загорелых руках звенели и дребезжали, точно кубики льда в стакане. В День святого Валентина мы отправились на сырную вечеринку; вино по-прежнему оставалось лишь воображать. Я бурлила восторгом: письмо с улицы Вильгельма IV извещало меня, что мой роман продан издателю. Тыча в ломтик эдама коктейльной трубочкой, босс моего мужа навис надо мной: «Ваш муженек говорит, вы написали книгу, которую скоро издадут. Должно быть, много заплатил, а?»

Иджаз, как я предполагала, все еще находился в Америке. Ему ведь предстояло разобраться со своим браком, да и бизнес требовал внимания. Он не появлялся в моем дневнике до 17 марта, Дня святого Патрика, когда я записала: «Телефонный звонок, крайне нежелательный». Из вежливости я спросила, как бизнес; ответ был типично уклончивым. Зато он не преминул сообщить: