– Карл Хилл изображал лошадей как пейзаж. Действительно есть что-то странное в природе Швеции, то же безумство, что и в лошадином естестве. Та же элегантность, та же болезненная чувствительность, та же свободная, отвлеченная фантазия. Но лошадиная природа и лошадиное безумство шведского пейзажа раскрываются не только в вековых, торжественных и трогательно зеленых деревьях, а и в шелковистом блеске водной перспективы, в череде затянутых облаками островов, в воздушной перспективе, призрачной и глубокой, где размытый белый смешивается с теплым оранжевым, с холодным синим, с влажным зеленым и с небесным голубым; они смешиваются в зыбкой, хрупкой гармонии, как если бы сами цвета никогда подолгу не задерживались в лесах, лугах и водах, а сразу отлетали прочь, как бабочки. (А если тронуть шведский пейзаж, он оставит на кончиках пальцев след, как и крылья бабочки.) На ощупь он гладкий, как лошадиная шкура, такого же изменчивого цвета, воздушной наполненности и меняющегося блеска, какой бывает шкура лошади, в суматохе охоты мчащейся сквозь травы и листья лугов и деревьев под серым, розоватым небом. Посмотрите на солнце, когда оно восходит над темно-синим сосновым лесом, над светлыми березовыми рощами, над лугами зеленовато-голубого цвета, посмотрите на солнце, когда встает оно над горизонтом, освещая землю влажным блеском своего огромного, неподвижного лошадиного глаза. Есть что-то нереальное в шведском пейзаже, полном каприза и прихотливости, полном любовного безумства лошадиного влажного взгляда. Шведский пейзаж – это лошадь в галопе. Вслушайтесь в ржание ветра в траве и листьях.

– Это лошади из «Тиволи», они возвращаются с моря, – сказал принц Евгений, прислушавшись.