Мастера мозаики - Жорж Санд (1838)

– Чёрт возьми! Если так считать, то я не могу любить высший свет, – произнес Валерио, – ибо я художник только по призванию, а правду говоря, я ремесленник. Все, кого я люблю, стоят выше меня, начиная с брата, моего учителя. Отец был хорошим живописцем, Вечеллио и Робусти – исполины, по сравнению с ними я ничтожество. Однако я люблю их и никогда не мучаюсь от того, что я ниже их. Художники, художники! Все вы дети одной матери, а имя ей «зависть». Все вы – кто больше, кто меньше – пошли в неё. И это меня утешает при мысли, что я по природе всего лишь ветрогон.

– Не говори так, Валерио, – с живостью возразил старший брат. – Если бы ты приложил хоть немного усилий, то стал бы самым выдающимся мастером по мозаике нынешних времён: имя твоё затмило бы имя Риццо, а моё называли бы лишь вслед за твоим.

– К моему великому огорчению! Мне хочется, чтобы ты всегда был первым, клянусь святым Феодосием! Святая праздность, убереги меня от такой докучной чести!

– Не святотатствуй, Валерио! Искусство выше всех привязанностей!

– Кто любит искусство, тот любит славу, – раздался, как всегда заунывный, мрачный голос Боцца, словно в весёлое и нежное пение ворвался низкий трубный звук. – Кто любит славу, тот готов ей всем пожертвовать.

– Благодарю покорно! – воскликнул Валерио. – Я-то ей никогда ничем не пожертвую. Однако я люблю искусство. Все вы это знаете, хотя и обвиняете меня в том, будто я люблю только вино и женское общество. И, значит, я очень люблю искусство, раз посвящаю ему полжизни, хотя, право, я готов посвятить всю жизнь одним удовольствиям. Никогда не бываю я так счастлив, как за работой. А когда она спорится, я готов забросить свой берет за колокольню Святого Марка. Если работа не ладится, я не впадаю в уныние, а досада на себя тоже доставляет мне удовольствие: так бывает, когда скачешь на норовистой лошади, плывёшь по бурному морю, пьёшь хмельное вино. Но, право, одобрение окружающих ничуть не воодушевляет меня – как поклон братьев Бьянкини. Вот когда Франческо – моё второе «я» – скажет: «Дело идёт», я испытываю удовлетворение; когда сегодня утром отец, рассматривая моего архангела, невольно улыбался, хоть и хмурил брови, я был счастлив. Ну а теперь пускай прокуратор-казначей говорит, что Доминик Рыжий работает лучше меня, – тем хуже для прокуратора-казначея. Плакать из жалости к нему я не стану. Пускай добрый венецианский народ сетует, что тела на моих мозаиках не кирпичного цвета, а ткани – не охрового. Не был бы ты так глуп, прокуратор, я бы так не смеялся, и, право, было б жаль – ведь смеюсь я от души.

– Счастливая, трижды счастливая беспечность! – воскликнул Франческо.

Так, дружески беседуя, они приближались к городу. Подплыв к берегу, Валерио промолвил:

– Пока мы не расстались, надо со всем этим покончить. Чем ты недоволен? Чего от меня требуешь? Чтобы я перестал развлекаться? Попробуй-ка помешать воде течь! Возможно ли это?

– Веди себя поскромнее, – ответил Франческо, – откажись хоть на время от мастерской в Сан-Филиппо. Всё это могут плохо истолковать. Уже кое-кто спрашивает, когда ты успеваешь рисовать столько узоров, делать столько ювелирных украшений и работать в базилике. Если бы я не знал, как ты деятелен и неутомим, я бы и сам ничего не понял. Не видел бы я собственными глазами, как у тебя спорится работа, я бы не поверил, что два-три часа сна после ночной шумной пирушки достаточно для труженика, весь день усердно занятого изнурительной работой. Воздержись от многочисленных знакомств и в особенности от болтливых молодых патрициев, которые то и дело навещают тебя в базилике. Честь, оказанная тебе, уязвляет самолюбие Бьянкини; по их словам, из-за этих щёголей ты теряешь время, они отвлекают тебя от работы, вы занимаетесь пустяками… Кстати, к чему вам это «Весёлое братство», по милости которого сбились с ног все поставщики города?..